В 1982 году мне было шесть лет, и я едва не погибла в том году при обстоятельствах столь нелепых и кошмарных, что это просто не укладывается в голове.

Мы с мамой, отчимом, его сестрой и племянницей поехали в Ялту. «На юг», как все люди. Трое взрослых и двое детей — большая компания, в курортных гостиницах мест не нашлось, да мы и экономили на всем. Тем, кто ездил «дикарями», оставался один выход: принимать предложения местных жителей, стоявших на вокзале с картонными объявлениями, бесстыже запрашивавших несустветные деньги за сарай (милиция их гоняла). Или ходить по окрестным поселкам, стучась в дома, просясь на постой у заспанных, недовольных, неприветливых хозяек. Так мы и нашли себе пристанище: высоко над городом (зато ах, какой вид на море открывался сверху!), в кое-как сколоченной времянке с гнилыми топчанами. Мы были не единственными постояльцами у хозяйки: в пристройках, сараях и под навесами обитало десятка полтора «дикарей»-отдыхающих, и на всех был один крошечный уличный туалет — один.

Читайте также: Бытовые привычки, что выдают в вас человека из СССР

Стояла южная июльская жара, и глубокая выгребная яма (хозяйка горделиво говорила, что два с половиной метра — чтоб на весь сезон хватило), переполненная нечистотами, кишмя кишела червями и мухами. Юг, жара, дорога, немытые фрукты. Постояльцы поминутно уединялись в скрипучем дощатом домике, на несколько метров вокруг источавшем зловоние. И у меня, шестилетней, случился понос. Мама, уставшая караулить меня у туалета, обреченно терла руками газетные обрывки и тетрадные листочки — другой туалетной бумаги в советском быту попросту не было — и отпускала меня в туалет: «Осторожно, не наступи...»

Я оступилась на краю слишком широкой дырки в деревянном полу. В последний момент я успела растопырить локти, и локтями зацепиться за край дырки. Все мое тело было в яме с нечистотами, я барахталась в них ногами, пытаясь хоть на что-нибудь опереться. Тщетно. Зловонная жижа доходила мне до груди, я задыхалась от вони, страха и отвращения. Мне было, помню, так стыдно позвать на помощь — как же, мама ведь меня просила быть осторожнее, а я вот так позорно ее подвела... Думаю, прошло несколько минут, пока меня не стали покидать силы. Я больше не могла держаться за края дырки локтями, от зловония меня вырвало, по груди и ногам шевелясь, скользили черви, на лицо садились мухи. Я гибла. Я принялась кричать, но на крик уходило слишком много сил, и с каждым криком «мама!» я оскальзывала все глубже в яму. Не знаю, как мама расслышала мой слабый крик в шумном хозяйском саду. Не помню, как меня вытаскивали из ямы. Помню лишь, что меня обливали водой из садового шланга, а я горько плакала, потому что утопила в нечистотах свои сандалии.

Если бы я утонула в той выгребной яме, меня вряд ли сразу догадались искать там. В ялтинских поселках ходили страшилки о неких мужчинах, ворующих маленьких девочек, и меня, скорее всего, искали бы на улице и по пустырям. Пока кто-нибудь не заглянул бы в дырку нужника. В 1982 году я могла бы погибнуть, захлебнувшись фекалиями в выгребной яме туалета.

Большую часть своего детства я прожила в домах без удобств. Тех самых "удобств" в старом советском понимании: без центрального отопления, без водопровода и канализации. На практике это означало, что в отнюдь не жаркой северной Беларуси (тогда БССР) печь приходилось топить собственноручно и ежедневно примерно девять месяцев в году. Печь занимала почетное место и в бараке, в котором с моего рождения до трех моих лет наша семья жила в Нюмыде в Коми АССР — там-то топить печь приходилось круглый год. Плохо сложенные старые печи дымили, сырые дрова подсушивали, раскладывая на полу, торфяной брикет пропитывал все вокруг специфическим запахом, обледеневшие куски угля нужно было еще и раскалывать перед тем, как забросить их в топку. И зола, которую ежедневно нужно было выгребать из зольника, стараясь не распылять едкую грязно-желтую торфяную пыль по комнате.

Воду в дом ведрами приносили из общей уличной «колонки», умывались ледяной водой из рукомойника над тазиком, а для того, чтобы обмыться хотя бы частично, грели воду на печной плите. В холодном закутке прихожей стояло двенадцатилитровое помойное ведро. Маленькое ведро для таких целей не заводили — помои скапливались мгновенно: сливы с рукомойника, жирные ополоски с посуды, мыльная грязная вода с мелкой стирки. И моча. И, увы, не только моча. Зимой, да еще ночью, мне, ребенку, не давали выходить на улицу в общий выгребной туалет, да что мне — и взрослые боялись, поэтому ведро со зловонными помоями до утра оставалось стоять в комнате. Почему в комнате? В нюмыдском бараке, а потом и в белорусской коммуналке, коридоры были общими, и соседи могли попросту пнуть ведро с раздражавшими всех вонючими помоями ногой — так, что содержимое разливалось под дверь. Так что фекалии приходилось держать в доме до наступления утра. А утром все соседи, почти не смущаясь друг друга, собирались у люка общего выгребного туалета, выливая в яму помои, по очереди справляя нужду внутри покосившегося домика. Так я прожила, повторю, большую часть своего детства и отрочества.

Знаю, что для современных горожан, особенно молодых, возможность пожить простым исконным бытом, в таком непосредственном единении с природой – это пикантное приключение, почти квест. Каково это: обеспечивать себе базовые удобства самостоятельно, а лучше и вовсе попытаться обойтись без них? Горные хижины, лесные избушки, палатки... Романтика. Я понимаю горожан, и понимаю, что им просто неоткуда взять неидеализированное представление о «простом исконном быте». Как не удивляюсь и тому, что выросшие «без удобств» люди часто представляют своей опыт неким преимуществом выживания, закалкой, гарантирующей приспособляемость к любым условиям — войне, нищете, каторге.

Читайте также: С общественными туалетами в совке всё было не просто плохо, а очень плохо. ФОТО

Да, я, действительно, могу растопить печь, да что там — костер — любым материалом. Свежими мокрыми дровами, кусками торфа, старым коровьим навозом. Доведись мне сейчас лишиться водопровода, канализации, магазинов и электричества — я выживу, я вспомню, как это делается. Я уже жила в таких условиях, я смогу повторить... Но, как жившая в таких условиях, я точно знаю: так жить нельзя. Не надо человеку «возвращаться к истокам», не надо уединяться с природой, не надо добровольно лишать себя признаков цивилизованности.

«Простой быт» оскотинивает, ожесточает, унижает человека. Этот «простой быт» — ад для женщины. Носить воду ведрами, подмываться холодной водой над помойным ведром, стирать одежду и белье в лохани, полоскать замерзающее в руках белье в проруби или под «колонкой», мыть посуду в тазике, бояться за себя, идя ночью к выгребному туалету, и караулить ребенка под дверью этого туалета, окликая его ежесекундно, как делала моя мама: «Ты там? Ты нормально? Смотри, там скользко! Мужики опять всю дыру обоссали. Смотри, не наступи! Держись за стенки!»

Нет ничего закаливающего, естественного и экологичного в выгребных туалетах. Это чудовищная опасность, это страшная смерть, это позор для страны в двадцать первом веке. Ничем, никакими климатическими и экономическими обстоятельствами нельзя оправдать существование выгребных ям — тем более, в содержащихся бюджетом школах. Если только не готовить детей к войне, нищете и каторге.

Підписуйся на сторінки UAINFO у Facebook, Twitter і Telegram