Сторонников цензуры можно разделить на три категории. Первая - это откровенные «фашисты». Я использую это слово не столько как исторический термин, сколько как ёмкое политическое ругательство, которым при случае можно обозвать и наци, и радикального традиционалиста или неоконсерватора. Люди, готовые бить и убивать, запрещать, предавать огню и отправлять в лагеря во имя своей идеи. Разумеется, не все они радикальны, большинство в своих действиях не готово выходить за рамки закона, но всеми движет схожий прохибитивный императив. Держать и не пущать.

Такие цензоры - самые милые и хорошие из всех.

Позволю себе не согласиться с Бродским, кровопийца подчас гораздо милее, чем ворюга. Позицию настоящего, искреннего фашиста вполне можно понять. Он чаще всего туп, он злобен, он опасен, но он искренен. Искренность сама по себе уже вызывает уважение. А вот вторая категория цензоров - это как раз ворюги. Те, кто лично заинтересован в ограничении свободы слова и свободы информации, те, кто черпает в этом выгоду. Силовики, попы, чиновники, обслуживающие их СМИ. Как правило, люди из второй категории довольно-таки ловко манипулируют первой - радикальными идеалистами. Ворюги почти всегда способны найти аргументацию в оправдание своей позиции. Забота о детях, об общественной морали, о религии, о национальной безопасности - наиболее высокоранговые демагоги способны не напрягаясь выдавать потоки бюрократического официоза, совершенно бессмысленного по сути, но вполне убедительного для неприхотливого обывательского слуха.

И вот, наконец-то, третья категория, самая опасная в своей бессмысленности. Те, кто одобряет цензуру или любые другие репрессии, не имея личной заинтересованности. Кровопийцами движет идея. Ворюгами - жажда выгоды. Но третьими не движет вообще ничего, кроме нигилизма. Не того нигилизма, который человеческой волей ниспровергает основы и рушит святыни. Речь о мелком, обывательском постмодернистском нигилизме. Не об огне Герострата, а о золе, оставшейся после пожара. На смену несерьёзному отношению к идеологической и культурной мишуре, ко всему, кроме личной свободы, приходит несерьёзное отношение к свободе и принятие господствующих в обществе идеологии и культуры. Таким людям не нужна цензура. Они могут на словах разделять вполне прогрессивные идеи и будут с гневом отбиваться от любых упрёков в ретроградстве и консерватизме. Они с удовольствием вкушают плоды свободомыслия и либертинажа. Но когда дело доходит до необходимости подтвердить свою прогрессивность - оказываются на стороне реакции.

Очень показателен в этом отношении текст  Юрия Луканова, посвящённый закрытию выставки «Украинское тело». Показателен тем, что автор преподносит собственное малодушие чуть ли не как доблесть. Он признаёт, что выставка была закрыта самовольно, он перечисляет все аргументы против художественной цензуры, которые явно не раз слышал. И всё равно он не готов, даже на словах, выступить против её закрытия. Потому что ему не понравились работы. При этом автор охотно заявляет о своей неготовности, и даже пишет об этом колонку и оставляет множество комментариев на фейсбуке. Можно сравнить Луканова с Анатолием Ульяновым, которому также не понравилась выставка. Но Толик приходит к диаметрально противоположному выводу, оказываясь в итоге на стороне критикуемых им художников, хоть и дистанцируясь от них. Потому что последовательно ставит свободу творчества над собственными предпочтениями.

Юрий Вадимович, напротив, выводит на первое место своё понимание прекрасного. Аргументация Луканова сводится к тому, что выставка «Украинское тело» не разожгла пламени в его чреслах. Цитирую: «Автор цих рядків мріяв би, щоб зображення пенісів і піхов без зайвої цнотливості зайняли належне їм почесне місце на виставках і музеях незалежної України. Але роботи мають бути такими, щоб від споглядання цих творів мистецтва скромні пані і панянки ловили себе на геть нескромних думках. А в чоловіків щось починало ворушитися у штанях. А від тих творів, фото яких стоять під новинами про закриття виставки, нічого не лише не заворушиться, а навпаки, змаліє і замерзне».

Надо заметить, что подобные претензии было бы разумно адресовать порнофильму или журналу «Хастлер». Но высказывать их, например, учебнику анатомии (из которого тот же Кадан перерисовывал часть изображений для своих «порнографических» работ) - уже глупо. Точно так же глупо ожидать сексуальных переживаний от любого изображения половых органов, и, уж тем более от выставки, в которой эротическая тематика вообще не позиционировалась как основная и присутствовала лишь примерно в пятой части работ.

Но вдаваться в обоснованность претензий господина Луканова или же подвергать критике его эстетические пристрастия - лишнее. Важно лишь то, что в его понимании собственные эстетические представления важнее свободы Другого. Это та самая логика исключения, которая позволяет оправдать любую мерзость: расовое или религиозное насилие (он - не один из нас, его не жалко), нарушение прав человека в тюрьмах (он преступник, его не жалко), политическую цензуру в конце концов (он говорит не то, что мы считаем верным, следовательно, он лжёт, его не жалко). Показательно, что Юрий Луканов выступает против Комиссии по защите морали и даже принимал участие в акциях протеста по этому поводу. Один из излюбленных аргументов противников НЭК - апелляция к классическим произведениям культуры. Но он уже не раз показывал свою неэффективность и даже реакционность, тот же Костицкий не раз обещал не трогать классику.

Как показал эпизод с «Украинским телом», на фронтире борьбы за свободу находятся отнюдь не общепризнанные, а как раз спорные произведения. Более того, даже закрытая выставка, на защиту которой встали известные украинские и зарубежные арт-критики, не может претендовать на роль авангарда в деле борьбы за свободу слова. Именно потому, что она всё-таки имеет художественную и эстетическую ценность. В авангарде борьбы должны находиться действительно бездарные и действительно порнографические произведения, максимально мерзкие и максимально оскорбительные. Как только мы поймём, что настоящая свобода - это свобода для всех, мы получим какое-то право говорить о борьбе с цензурой.

Александр ВОЛОДАРСКИЙ