Англичанки, сёстры Мэри и Кэтрин Уилмот, приживалками при княгине Дашковой прожили в России с 1803 по 1808 год. Они оставили записки о стране. Англичанки писали, что Россия состоит из развращённой, вненациональной элиты, воплощающей в себе все язвы общества , но при этом рабов царя, и «добрых рабов-дикарей» из низших сословий, олицетворяющих настоящую русскость.

Сестры Мэри и Кэтрин Уилмот происходили из знатной англо-ирландской семьи. Они получили хорошее образование и воспитание, много путешествовали по Европе. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова была подругой дальней родственницы сестер Уилмот - Кэтрин Гамильтон. По приглашению Дашковой сестры гостили в России в 1803-1808 годах (Мэри - в 1803-1808, Кэтрин  - в1805-1807). Мэри Уилмот (или как называла ее Дашкова, Мавра Романовна) стала ближайшим другом Дашковой, кем-то вроде её приёмной дочери. Именно Мэри Уилмот настояла, чтобы Дашкова оставила свои воспоминания (известные как «Записки Дашковой»). Княгиня посвятила их юной ирландке и отдала оригинал. Впоследствии Мэри перевела записки на английский и опубликовала их в Лондоне в1840 году. Это было первое издание мемуаров Дашковой.

Во время пребывания в России Мэри и Кэтрин вели дневники, писали родным и друзьям. Полное английское издание писем и дневников сестер вышло только в 1934 году в Лондоне. Именно поэтому изданию литературовед Базилевич осуществил в 1987 году полный их перевод.

Благодаря положению и гостеприимству Дашковой сестры Уилмот имели прекрасные возможности для изучения жизни русского общества. Кэтрин признавала, что «едва ли кто из иностранцев обладал такими возможностями видеть Россию, как мы, благодаря княгине». В их записках выступают три темы: дворяне и верховная власть, культурный облик сословия, дворяне и крепостные. Основной тон описаний дворянской России - резкая критика, переходящая в сатиру. Это, кстати, вообще характерно для английской «Россики», в которой сложился образ русского дворянина как полуевропейца в образовательно-культурном плане, раба верховной власти и рабовладельца (т. е. хозяина крепостных).

«Поведение здешней знати пронизано раболепием», - признавала Мэри спустя полгода пребывания в России. Сходный срок понадобился Кэтрин, чтобы дать характеристику политической и психологической зависимости дворянства от верховной власти: «Я рассматриваю каждого дворянина как железное звено массивной цепи, опутывающей это государство. Встречаясь с представителями знати в Москве, я постоянно помнила, что они являются порождением системы деспотизма, в их суждениях «хорошо» или «плохо» становятся синонимами «быть в милости» или «быть в немилости»... Степень уважения той или иной персоны может быть легко вычислена по придворному календарю. Мне нет нужды гадать о добродетели того или иного русского придворного, достаточно посмотреть на его платье: носит ли он четыре важнейших, непогрешимых атрибута достоинства - красную ленту ордена св. Александра, голубую - св. Андрея, св. Георгия и св. Владимира».

В другом своем письме Кэтрин Уилмот признается: «Путеводной нитью в этом лабиринте парадоксов служит военный чин, являющийся единственным мерилом части. Следовательно, дух аристократии - такая же чудовищная несообразность для русского ума, как общественное мнение в России или свобода парламентских дискуссий в Англии». С мыслями сестры перекликаются наблюдения Мэри над столичным дворянством:

«Эти люди усваивают искусство интриг вместе с воздухом, которым дышат, а с интригой - сопутствующие ей лесть и способность сочетать такие крайности, как власть и зависимость, дабы достигнуть положения при дворе и избежать немилости. Впрочем, это так и должно быть при существующем порядке вещей. С одной стороны, они обладают почти неограниченной властью над крепостными, а с другой - осознают свою едва ли не полную зависимость от высочайшей воли. Если кто-нибудь не дослуживается до чина, то, будь он хоть миллионер, он не вправе будет запрячь в свою карету четвёрку лошадей. Следовательно, каждый отец учит своего сына льстить для продвижения по службе, а из этого ясно, что служить тот будет не из чувства патриотизма, а для получения чина».

(Княгиня Дашкова)

На моральный климат, сложившийся вследствие таких порядков, Мэри горько сетует в одном из писем к брату: «Не найдётся на свете языка, который мог бы описать всю порочность тех, кто дышит этой удручающей атмосферой. Она парализует ум, душу, сердце».

Много места в письмах сестер уделяется описанию различных сторон дворянской культуры. Одна из ведущих тем - европеизация русского дворянства и его культуры, точнее, эксцессы европеизации. Очень ярко описала это Кэтрин: «Высший свет во всём пытается подражать французам. И хотя французские манеры сами по себе неплохи, всё же это похоже на обезьянничанье. Странно видеть, как, восхищаясь французскими обычаями, модами и языком, они поносят Буонапарте. Обед им готовит повар-француз, их детей воспитывают гувернёры и гувернантки из Парижа, безнравственные авантюристы, и в каждом богатом доме у наследника есть наставник-француз, истинный негодяй. Одним словом, всё, касающееся моды, роскоши, внешнего лоска, заимствовано из Франции. Это настоящее забвение самих себя».

Кэтрин подчёркивает и оборотную сторону дворянской галломании: «Невзирая на внешний лоск, женщины воспитаны дурно, их поведение неприятно. Это лишь подражание мягкой учтивости французских манер, на самом деле не имеющее сними ничего общего. Московские барыни оглядывают тебя с ног до головы, целуя четыре, а то и шесть раз, клянутся в вечной дружбе, неестественно и чрезмерно восхваляют тебя, одновременно осведомляясь о цене каждой детали твоего туалета, рассуждают о прелестях предстоящей ассамблеи - и это всё! Больше ожидать нечего».

Более всего сестры оценили Екатерину Романовну Дашкову как воплощение всего лучшего, что дало слияние европейской и русской дворянской культур. Очень образно описала княгиню Кэтрин: «Она всё умеет делать - помогает каменщикам возводить стены, собственными руками прокладывает дороги, кормит коров; сочиняет музыку, поёт и играет, пишет статьи, лущит зерно, поправляет священника в церкви, если тот неточен, в своём театре исправляется ошибки актёров; она доктор, аптекарь, ветеринар, плотник, судья, адвокат - одним словом, княгиня ежечасно совмещает несовместимое».

Однако если в образе Дашковой для сестер Уилмот соединилось всё лучшее, что было в европеизированном русском дворянстве, то на долю других представителей остались в основном упрёки и обличения. Вот, казалось бы, безобидный светский разговор, столь поразивший Кэтрин Уилмот: «Если группа дам о чём-то беседует, можно быть уверенным, что это - дела, дела, дела, за исключением тех случаев, когда какая-нибудь кокетка привлечет внимание демонстрацией бриллиантового кольца или ожерелья, о котором она немедленно сообщает, что оно стоило столько-то сот крепостных. При значительных сделках земли немилосердно переходят из рук в руки, и крепостные, подобно лесам, также меняют владельца».

Дальнейшее знакомство с крепостными порядками приводило к довольно жестким выводам. «Любая прихоть господина - закон для крепостного, который должен быть готов выполнить причуды своего хозяина невзирая ни на что. А господа их - часто низкие, ограниченные животные, церберы, говорящие на трёх иностранных языках, с утра до вечера злословящие об отсутствующих и льстящие друг другу».

Кэтрин следующим образом описывала порядки в имении Дашковой: «Десятки крепостных с хлебом-солью ждут княгиню. При появлении хозяйки они падают ниц и целуют землю с таким бессмысленным почтением, как будто приветствуют высшую силу! Княгиня милосердна; участь её крестьян гораздо лучше, чем крепостных других хозяев, но это никоим образом не улучшает систему в целом. Каждый дворянин всемогущ. Он может быть ангелом или дьяволом! Шансов стать дьяволом гораздо больше, потому что тот, кто не развратился под влиянием неограниченной власти, действительно должен быть похожим на ангела».

В этой связи особенно интересно, что Мэри Уилмот не смогла (или не захотела?) отвергнуть искушение стать владелицей крепостной девочки-служанки Пашеньки, подаренной ей княгиней. «Вечером приехала маленькая Пашенька, и княгиня объявила, что отныне она навечно моя собственность. Бедняжка. Но она никогда не испытает того, что понятие собственность я употребляю во зло». Вопиющее противоречие: резкие обличения крепостничества - и готовность самой стать владелицей жизни 11-летней девочки. Все это лишний раз подтверждает, что разлагающее влияние крепостничества затрагивало и господ иностранных. Через два года пребывания в России Мэри уже не удивлялась, получив в подарок не шаль или ожерелье, а раба, и спокойно приняла этот дар.

Для взглядов сестёр вообще характерна двойственность. С одной стороны, убеждённые в пагубных последствиях самодержавно-крепостнических порядков, англичане искали (и находили) давящее, искажающее влияние крепостного права на жизнь и культуру русского крестьянства. С другой, руссоистские теории о «благородном дикаре» толкали англичан к более благожелательным, а нередко и радужно-восторженным описаниям. Противопоставляя естественных, добрых, благожелательных «настоящих русских» (т. е. крестьян) развращённым, раболепным и поверхностно образованным полуевропейцам-дворянам, англичане отчасти противоречили своим же описаниям пагубного влияния рабства на крестьян. Так и у сестер Уилмот симпатии к крестьянам резко контрастируют с критически-обличительными описаниями жизни дворянства: «Природа наделила русских крестьян редкой сообразительностью, разнообразием талантов. В целом русские очень привлекательны (речь идёт только о низших классах)».

Кэтрин считала, что самое любопытное в путешествии по России - наблюдать за крестьянами, они являют собой подлинную картину ушедших веков. Восхищение вызывали музыкальные традиции, любовь к пению русских крестьян. Мэри переводила тексты русских народных песен, которые она слышала от дворовых и крестьян и которые ей пела сама Дашкова. Она же оставила любопытные отзывы о народном пении. «Пение крестьян на разные голоса было превосходным. Поют все, а большинство играет на каком-нибудь музыкальном инструменте. Исполнение отличается врождённым изяществом, что, как мне кажется, вообще свойственно русским. Песни в России вообще печальны, лица исполнителей - серьёзны, но тем не менее поют они постоянно и кажутся такими же счастливыми, как любой другой народ, менее их скованный особыми условиями в стране». Сёстры оставили много описаний и других сторон народной культуры - ремесла, одежды и украшений, гуляний и праздников.

В целом, такое отношение к России, как у сестёр Уилмот, сохранялось у англичан ещё более века: развращённая, вненациональная элита, воплощающая в себе все язвы общества, и «добрые дикари» из низших сословий, олицетворяющую настоящую русскость.

(Цитаты:  Ирина Карацуба, «Русское общество начала XIX века глазами Мэри и Кэтрин Уилмот» - Сборник «Россия и Запад», 1996 год)