Эта история стара как мир. Когда расстреляли редакцию «Шарли Эбдо» соцсети по всему миру пестрели хэштегами «#jesuissharlie». А чуть позже, когда боевики обстреляли автобус под Волновахой - украинцы попытались вывести в топы #jesuisvolnovakha. Но проблема в том, что этот призыв своего адресата не достиг.

И случилось это не из-за чьей-то глухоты и жестокосердности. Проблема в водоразделе - том самом, который отделяет «своих» от «чужих». Односторонняя коммуникация тут не работает: мало считать «своим» кого-то - важно, чтобы этот кто-то точно так же относился к тебе.

И в этом особенность ситуации. Потому что для голландца, бельгийца или француза - мы не свои. А «волноваха» и «дебальцево» - это даже близко не «брюссель». Потому что Брюссель - это первый мир, а мы - где-то между третьим и вторым. Но в любом случае - далеко и непонятно.

Кинематограф - это лучшее описание бытовых стереотипов. Глупенькая комедия «Евротур» дает представление о том, как среднестатистические американцы видят центральную Европу (а это, между прочим, те страны, в положении которых Украина хотела бы быть). На этом фоне единственное, что американцы знали об Украине до недавнего времени - что у нас живут два чемпиона мира по боксу.

И было бы бессмысленно на это обижаться. В конце концов, что мы знаем о войне в Южном Судане? Той самой, которая только за год уносит жизни пятидесяти тысяч человек. Равно как мы не знаем и о Нигерии, где фундаменталисты из Боко Харам за четыре дня вырезали две тысячи человек. По пятьсот в день.

Мы не знаем о них, а рядовой европеец не спешит узнавать о нас. А если и знает, то это заслуга не наша, а географии. Потому что Донбасс и Крым - это, с одной стороны, далеко - «где-то в бывшем СССР». А, с другой стороны, близко - на границе между ЕС и Россией. Это заставляет интересоваться картинкой в общих чертах, но главный запрос при этом у европейского обывателя - «чтобы не стреляли».

Тот факт, что Украина для француза или бельгийца - «второй» или даже «третий» мир - неудивителен. Мы с 91-го года не делали ничего, чтобы это представление о самих себе поменять. В отличие от прибалтов не вступали в НАТО. В отличие от поляков не проводили реформы. Разговаривали о «многовекторности» и доедали советское наследство.

Это теперь мы задаемся шекспировскими вопросами, и выбираем между «быть» или «не быть». А для жителя того же Брюсселя мы - население страны, которая находится у границ обжитого пространства. Которая иногда мелькает в новостях из-за Евровидения или чемпионата по футболу, но, в целом, где-то далеко. А еще - мы не «свои». В отличие от французов, англичан и немцев, которые «свои». Сопереживание Киеву - по остаточному принципу. Оно возможно, когда дома все хорошо. А когда дома взрывы и кровь - то никто не будет заглядывать через забор к соседу. Особенно если он живет на соседней улице в неблагополучном квартале. В конце концов, мы ведь тоже не интересуемся событиями в Джубе. Мы даже и не помним, что это столица Южного Судана.

Чтобы переломить ситуацию, мы должны быть своими. Должны иметь историю, которую захотят услышать. Но для этого мы и сами должны интересоваться хоть чем-то, что выходит за пределы украино-российского уравнения. Потому что время, потраченное миром на нас, во многом прямо пропорционально нашему интересу к миру.

Наш конфликт заметен, по большому счету, лишь благодаря фигуре нашего противника. Потому что имперские фантомные боли России бьют по почти изжитым страхам коллективного запада перед Советским Союзом. Перелицовки карт, переброски солдат, все публичные диалоги о «радиоактивном пепле» - Москва делает за Украину ту работу, с которой сам Киев не справляется. Нас слушают не из-за того, кто мы, а из-за того, кто против нас.

В этой парадигме Украина для европейца может быть и не «своя», но уж точно куда менее «чужая», нежели Москва, которая трясет ядерными мощами и пугает всех своей непредсказуемостью. Но это довольно сомнительное достижение: главную свою победу Украина одержит тогда, когда украинцы смогут удивлять всех не только успешными восстаниями, но и демонстрировать умение обустраивать жизнь.

Когда у нас будет не только страна, но еще и государство. Когда это государство будет пространством для развития собственного населения, а не для его деградации. Когда мы, наконец, вырвемся из всего того унылого болота, в котором барахтаемся последние четверть века.

И тогда сочувствие Киеву, равно как и желание ему помогать, будут сопоставимы с тем, которое по умолчанию получает Брюссель.