Знаете, что всегда казалось мне самым страшным в российском протесте? То, что наиболее честные и последовательные из протестующих в России рано или поздно начинают выглядеть (и даже в своих собственных глазах) кем-то вроде городских сумасшедших. Сначала это случилось с активистами Стратегии-31, потом с теми, кто выходил на Манежную площадь и сторожил мемориал на мосту Немцова, теперь с теми, кто поддерживает Дадина. Количество людей, готовых что-то делать, так мало, что все их действия не производят никакого эффекта. Точнее, единственным реальным результатом всех их действий остаются жертвы, которые изо дня в день, из года в год приносят эти люди. Их потраченное время и подорванные силы, денежные штрафы, которые им приходятся платить - все это ужасающе реально. А на другой чаше весов - крайне эфемерное удовлетворение, что ты что-то сделал правильно. Вопреки логике, вопреки увещеваниям окружающих, призывающих подумать о себе, ты поступил по совести.

Это освобождающее чувство - поначалу. Но в конце концов ты понимаешь, что попал в ловушку. Что твое «по совести» всегда будет расходиться с элементарным здравым смыслом. Что ты принесешь все мыслимые и немыслимые жертвы, а в итоге не добьешься ничего. С тех пор, как начались протесты в поддержку Узников 6 мая, я участвовал, должно быть, в паре сотен таких акций - массовых и одиночных, относительно спокойных или очень радикальных (разумеется, только по меркам путинской России). Но, к несчастью, все эти усилия были потрачены без видимых последствий. Издевательства над теми, кто освободился, отсидев свой срок по Болотному делу до конца, сейчас, по сути, уже забыты, а на митингах в поддержку политзаключенных звучат совсем другие имена.

В конце весны я осознал, что, пока я живу в России, у меня есть только два пути. Либо я из раза в раз хожу на мирные протесты, превращая свою жизнь в череду мучительно однообразных издевательств (автозаки-полицейские участки-нападения титушек-снова автозаки), и мало-помалу выгораю, погружаясь в беспробудную депрессию, либо я пытаюсь действовать так, чтобы мои действия были нацелены не на процесс (не предавать собственных убеждений, поступить по совести), а на результат. А всякая ориентация на результат в России - это страшно. Потому что, если тебе не дают участвовать в политике, если ты знаешь, что, едва ты выдвинешь свою кандидатуру на хоть сколько-нибудь значимый выборный пост, как на тебя заведут уголовное дело или вообще проломят тебе голову - то что же тебе остается? Исключительно насилие.

Насилие - это, увы, единственный язык, который понимают и который уважают наши оппоненты, от титушек на Манежной площади до высших эшелонов власти. Сейчас это уже в прошлом, и поэтому признаюсь: искушение было чудовищным. Когда ты обозлен, измучен и вдобавок за пять лет протеста приобрел такой запас цинизма, глубину которого ты даже сам не сознаешь, идея причинить кому-то зло не вызывает оживления - ты просто начинаешь относиться к ней очень спокойно. И вот это, на мой взгляд, страшнее, чем любой аффект или порыв. Я был почти готов сказать себе, что, раз насилие - это единственный язык, который «им» понятен, значит, это тот язык, на котором нужно с «ними» говорить. По счастью, после некоторой внутренней борьбы я все же отказался от этого вывода. Я сказал себе, что обезьяны иногда «коммуницируют» между собой, кидаясь друг в друга экскрементами, но это все-таки не значит, что нужно участвовать в марафоне по бросанию дерьма, а значит, что следует по возможности избегать коммуникаций с обезьянами.

Читайте также: Есть ли шансы у русских на революцию в 2017-ом?

Кроме того, наши методы борьбы, о которых в интернете спорят так, как будто именно они определяют ситуацию, на самом деле целиком и полностью _определяются_ текущей ситуацией, и вместе составляют тот порочный круг, по которому уже несколько сотен лет ходит наша страна. За неудавшейся попыткой свергнуть окончательно зарвавшуюся власть - сознание того, как страшно далеки борцы с системой от народа, после этого «хождения в народ», попытки просвещения народных масс, потом отчаяние, переход к индивидуальному террору, дестабилизация, гражданская война - а потом новой государственный террор. Можно играть до бесконечности, изредка подновляя декорации. Хоругви, красный флаг, потом опять хоругви.

Большинство людей, мечтающих о революции, видят проблему в том, что, хотя в России всегда много недовольных (строго говоря, «довольных» у нас просто нет), но это недовольство исключительно аморфное. Мои товарищи не раз высказывали надежду на то, что какие-нибудь внешние события, вроде невыплаты зарплаты или пенсии, заставят недовольных действовать и поучаствовать в свержении путинского строя. Может быть, и так. Может быть, если жизнь станет окончательно невыносимой, люди действительно выйдут на улицу требовать перемен. Но я спросил себя: действительно ли я и эти люди захотим _одних и тех же_ перемен? Какой процент людей в России реально заботит неукоснительное соблюдение прав человека, прекращение репрессий и давления на журналистов, разделение властей?.. Даже среди протестных активистов либералы составляют очень незначительную часть.

Читайте также: Без ответа: о чем российские журналисты хотели бы спросить у Путина

Мне бы хотелось ошибиться, но мне кажется, что на сколько-нибудь серьезную народную поддержку могут рассчитывать либо коммунисты, либо националисты, то есть люди, которые полностью поглощены идеями о классовой борьбе или великой нации, и с радостью пожертвуют правами человека (особенно правами своих оппонентов) ради воплощения этих идей на практике. Мышление этих людей тоталитарно. Для них Россия будущего - это система концентрических кругов, в центре которой находятся они и их единоверцы, дальше - милостиво терпимые (по крайней мере, до поры до времени) «попутчики», а на краю - все те, с кем у них есть серьезные противоречия. Для этих категорий будут действовать разные правила и разные стандарты, и говорить о каком-то «равенстве» людей из этих групп будет смешно. Нетрудно убедиться в том, что большинство сторонников коммунистических и националистических идей даже сейчас вовсю использует политику двойных стандартов. Это именно те, кто возмущается уроками «православной культуры», но одобряет уроки «научного атеизма». Или кто считает, что нельзя сажать за «разжигание межнациональной розни», но можно и правильно преследовать за «русофобию». Если они окажутся у власти, то они не скажут своим оппонентам «давайте обсудим наши противоречия и попытаемся найти какое-то совместное решение». Они скажут, «если вам что-то не нравится, валите отсюда».

Я достаточно насмотрелся и на коммунистов, и на националистов, и вполне уверен в том, что никто из них не станет соблюдать принцип недопустимости насаждения какой-либо идеологии в качестве государственной - напротив, они добиваются власти именно для того, чтобы сделать свою идеологию государственной, и в высшей степени наивно ожидать от них чего-нибудь другого.

Помню, мы с двумя социалистами (имен которых я не буду называть) вышли из бара покурить. Чтобы вы лучше представили себе эту картину, скажу, что один из них, молодой человек лет двадцати, был похож на комсомольского вожака из пятидесятых - светлая рубашка, потертый и плохо сидящий пиджак с очень прямыми плечами и маленький красный значок на лацкане. А женщина напоминала мне эсерку из дореволюционной России - короткое каре, резкие нервные манеры и папироса с длинным мундштуком. Они сказали мне - «Рэй, ты очень хороший человек, с тобой приятно разговаривать. Но когда мы победим, мы таких либералов, как ты, будем вешать на фонарях». Вы можете, конечно, посчитать, что это шутка, или что описанные мной люди - просто фрики, на слова которых глупо обращать внимание. Но если люди вроде них окажутся у власти, будет не до шуток - и я даже не про исторические аналогии, хотя сто лет назад противники тогдашних коммунистов тоже могли считать их шутами или фриками. Я прежде всего говорю о том, что русским людям в высшей степени свойственно не видеть за идеями людей. Мы прямо-таки поклоняемся идеям. Что ни возьми - коммунизм или свободный рынок, религиозную доктрину или атеизм, традиционные ценности или феминизм - все у нас тут же приобретает характер Символа веры, ради которого мы готовы наступить другим на горло и на яйца. Идея прав человека у нас потому непопулярна, что она подразумевает, что права «чужих» так же важны, как и права «своих», а это нам претит. Мы не «сторонники определенной точки зрения», мы - носители Абсолютной Истины, а то, что противоположно истине - это, бесспорно, ложь. Дать лжи такие же права, какие есть у истины? Да ни за что и никогда!!

Читайте также: Донбассу на заметку. Как в России поступают с "гордыми шахтерами"

Я люблю либералов, потому что они говорят - в зависимости от собственного темперамента и человеколюбия - либо «живи и дай жить другим», либо «я не разделяю вашу точку зрения, но я умру за то, чтобы вы могли ее высказать». Мне кажется, что обе точки зрения гораздо справедливее и, главное, гуманнее, чем «мы пришли спасти вас от (эксплуататоров/мигрантов/геев/мракобесов/жидомасонов), а кто не хочет быть спасенным, тому мы дубиной по башке».

Чем больше я об этом думал, тем яснее понимал, что жизнь в России состоит из альтернатив, каждая из которых вызывает у меня желание побиться головой об стену. Пусть не сразу и не без труда, но я в конце концов признал, что это чувство бесконечного отчаяния вызывает у меня не путинский режим, не «состояние умов» (которое необходимо постепенно изменить) и не «сложившееся положение вещей» (это же не калейдоскоп, в которым стеклышки тасуются в случайных сочетаниях), а именно сама Россия - все уроки и все наблюдения, которые в принципе можно вынести из изучения нашей истории, «вечные темы» нашего искусства, то, что называется «русским менталитетом», и, в конце концов, история российской эммиграции от Курбского до наших дней. Во всем этом можно найти и размах, и красоту, и исключительно постыдные и жалкие закономерности, но главное не это. Главное, что это все трагично. Все наши комедии - трагичны. Вся наша героика - трагична. Наша повседневность и обыденность - трагичны. Наконец, наши трагедии выглядят так, как будто бы они имеют дополнительное измерение трагизма. Думаю, что это дополнительное измерение трагизма - это чувство безысходности. Вчера мы посмотрели фильм «Географ глобус пропил», и я подумал - где еще спивающийся человек, который на протяжении всего фильма творит черт знает что, будет восприниматься если не как положительный герой, то, по крайней мере, как персонаж, заслуживающий сочувствия? Только у нас. Поскольку всем, кто живет в России - хоть тем, кто вечером читает сочинения Бердяева, хоть тем, кто смотрит «Битву экстрасенсов» - одинаково понятно, что от безысходности можно сбежать только в запой или в безумие. А безысходность - это главный принцип нашей жизни. Если тебя что-нибудь не устраивает в твоем вузе или на работе, если с тебя незаконно собирают деньги на родительском собрании, если твой любимый парк решили вырубить, а поликлинику - закрыть, утрись и постарайся выбросить это из головы. Поскольку все твои попытки что-то сделать приведут только к тому, что станет еще хуже.

Разумеется, я пишу все это не затем, чтобы сказать тем, кто остался: «вы не правы, эммиграция - это единственный возможный выход». Я уважаю мужество и веру тех, кто остается, и надеюсь, их идеи ближе к истине, чем те, которые я высказал в этом посте. Я написал его затем, чтобы еще раз разобраться в своих чувствах, и, в конце концов, чтобы унять саднящее, мучительное ощущение потери, которое никогда не покидает тех, кто отказался (насовсем или только на время) от какой-то важной для себя борьбы, какой бы безысходной и бессмысленной эта борьба не стала к настоящему моменту. Это как с отношениями - то, что придавало твоей жизни смысла и делало тебя сильным и счастливым в прошлом, очень трудно отпустить, даже если ты ясно понимаешь, что все обстоятельства успели измениться, и что теперь ты и тот человек, с которым вы когда-то были счастливы, стали другими, и теперь только терзаете друг друга.

Когда я дошел до этой мысли, я внезапно понял, что, потратив столько слов на отрицание своих же прежних ценностей, я выбрал далеко не лучший способ расставания с протестом. Чтобы что-то отпустить, нужно прежде всего признать, какую ценность это для тебя имеет. Протест был очень важной частью моей жизни. Эта потеря заслуживает того, чтобы ее оплакивать, и сейчас я и в самом деле плачу, думая об этом. По-настоящему расстаться с ним было так тяжело, что я даже после отъезда продолжал твердить себе, что я вернусь к нему, когда устрою свою жизнь и смогу посвятить себя правозащитной деятельности. Но правда в том, что, если я действительно когда-нибудь займусь правозащитной деятельностью, это будет уже совсем _другая_ деятельность и другая жизнь. Это так же справедливо, как и то, что, останься я в России, мой протест был бы уже совсем другим протестом. То, что мне так больно отпускать - это протест 2011-2014 годов, время надежд, напора, бескорыстия и смелости. Да, я любил его, и я держался за него, как держатся только за настоящую любовь. Я рад, что написал этот пост. Когда наши чувства и потребности амбивалентны, мы никогда не найдем покоя, пока не сможем видеть, признавать и уважать оба живущих в нас противоположных чувства. Мы вправе сожалеть о том, что наша жизнь так противоречива и сложна, но, в любом случае, придется что-то делать с этой сложностью. Хочется думать, что пока что у меня получается поступать так, как я считаю правильным, то есть не идти против своей совести, не притворяться и не лгать ни самому себе, ни окружающим.