Застойное время Брежнева казалось многим бесконечным… А Путин у власти между прочим уже дольше чем Брежнев... Я родился в 85-ом после апрельского Пленума. Не успел я стать октябренком как все рухнуло. Я отношусь к тому поколению, которое «упустила» власть. Нас, к счастью, не учили в 90-х как надо родину любить.О том, как наступал очередной застой, о потерянном времени, утраченном шансе и невыносимости бытия путинского времени – далее.

У меня в руке фотография. Фотография пленки Kodak, весьма скверного качества, сильно потрепанная. Пленка в суматохе переезда затерялась, небрежно хранилась в каком-то ящике, долгое время считалась пропавшей и лишь спустя много лет уже в эпоху массового распространения цифровой техники внезапно обнаружилась.

Кадр был сделан на пороге нового столетия, нового тысячелетия летом 1999 года в августе в тот самый год «России черный год». В то время, когда был сделан этот кадр за тысячи километров от места съемки кто-то с кем-то уже, вероятно, договорился и от всего уставшая страна впервые услышала имя Путина, услышала с надеждой...

Это был год очередного поворота одной девятой суши в черную дыру прошлого. Вероятно, последний поворот. Впрочем, для одних этим поворотным годом был уже 1993 его десятый месяц, другие назовут декабрь 1994 года. Будущее будет все ставить на свои места, переставлять и снова ставить туда, где уже стояло, пересматривать, вбивать в схемы и так далее.

Очевидно лишь одно: эпоха Ельцина шла к концу. Потерявший всякое доверие, дряхлый и старый, медленно произносивший слова и тянущий их до бесконечности – он вызывал отвращение, по-моему, у всех. Телевизор при его появлении закрывали газетой, а то и вообще выключали. 

Читайте также: Почему Путин до сих пор при делах

Итак, фотография была сделана летом того рокового для судеб огромной страны года на Урале в южной его части в затерявшемся за горами и забытом всеми военном городке в нескольких километрах от города Чебаркуля на улице Алексея Каширина с крыши дома номер сорок пять. Была сделана она в спешке в самый последний момент перед отъездом. Я суетно вбежал на крышу своей пятиэтажки, забрался на козырек и зафиксировал то, что почти десять лет было неразрывной частью моего бытия, как бы прощаясь тем самым с той жизнью, с детством, с эпохой…

Эта ничем не примечательная фотография выступает для меня своеобразным катализатором – она вызывает ворох воспоминаний всяких разных, она согревает меня, затрагивает что-то внутри и приводит это что-то в движение, глубоко при этом удовлетворяя и одновременно наводя грусть.

Воспоминания в свою очередь образуют целую цепь ассоциаций, а последние ведут к долгим размышлениям. Краски, цвета, музыка, голоса, запахи - одним словом, все медиа сливаются в одну единую симфонию при виде этой фотографии, образуя цельный образ, образ 90-х, который почему-то невольно заставляет сначала улыбнуться, а потом задуматься. Это дорогая для меня фотография!

Квартира была уже давно пуста. Коробки, заполненные скромными советскими пожитками, отправлены контейнером. Родители погрузили те немногие оставшиеся вещи в машину «Жигули», мы взяли с собой кота и отправились в путь. У матери были слезы на глазах. В ее жизни тоже был рубеж. Она, сороколетняя женщина, как бы прощалась с молодостью с тем, может, самым счастливым временем в жизни. Отец радовался, он постоянно торопил: 

- Давай, давай, пошевеливайтесь - и часто добавлял - На Родину едем, на Родину! Чужие мы здесь. Не наша это земля. На Родину в Воронеж. Наконец-то! Отслужился. Хватит. Все, прощай Урал!

В его глазах была детская неподдельная радость, а на лице нескрываемая улыбка, которую я, сидя на заднем сиденье, видел в зеркале автомобиля. 

Девяностые шли к завершению. Горбачевская оттепель уже в конце восьмидесятых превратилась в половодье, и в начале девяностых это половодье затопило деревянный фундамент прогнившей империи, смыв даже часть его, но не до конца, сохранив все же остов. Точно подметил тогда Владимир Буковский:

 - Дракон смертельно ранен, но он еще не сдох!

Он бдительно предостерег, но таких тогда мало кто слушал.

Как упоительны, однако, в России половодья! Они упоительны и отвратительны в одном виде. Они могут выглядеть как на левитановских полотнах. «Весна. Большая вода» И. Левитан. 1897 год. Дома затоплены, а то и снесены. Привычный быт нарушен, а солнце светит так ярко, и так живы тени от деревьев, своим сочным цветом дающие надежду, и так прозрачен и чист воздух… Воздуха было действительно много в девяностые, хотя прозрачным и чистым он уже не был.

Так что же это было за время?

Наш поселок в девяностые еще украшали старые советские лозунги. Время их как-то быстро добивало, краски меркли. На их месте порой появлялись скоморошьи плакаты типа «Служу России», написанные тем же трафаретным шрифтом, выполненные еще в советских традициях. Кабинет ИЗО в школе украшало известное ленинское, выбитое огромными белыми буквами на красном фоне: «ИСКУССТВО ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ». Впрочем, народ в искусстве в те годы не нуждался.

Все было компактно в том военном городке. В пятнадцати минутах от моего сорок пятого дома находилась школа. Она казалась такой большой и высокой, а была всего лишь трех-, а в некоторых местах четырехэтажной. Просто я был тогда маленьким. Учительница математики Ирина Евгеньевна занималась со мной репетиторством. Мама передавала ей деньги в закрытом конверте и она, ленинградка старой закалки, вселявшая страх и ужас на учеников, как-то в этот момент она, эта всесильная женщина, робела, конфузилась и быстро откладывала в сторону конверт.

В этом тоже была примета времени. Они еще не могли по-другому люди той эпохи, чего-то стеснялись. Рынок в головах укоренялся с разной степенью быстроты. У одних - легко и быстро, у других - с заметными зигзагами и колебаниями, а третьи, глупцы, с тем советским стержнем продолжали его демонстративно отвергать.

Сразу под крышей дома с правой стороны находился наш балкон. Он выходил на лесную сторону. И в квартире часто ощущался бодрящий запах сосен. Там не было слышно дворовых криков. Лишь доносившийся с дороги шум старого дребезжащего львовского автобуса, уходящего куда-то вдаль, да характерный звук отправлявшейся на Челябинск электрички нарушал спокойствие.

Электрички ЭР-200 те зеленые с советским гербом впереди и деревянными сидениями ходили строго по расписанию (в Челябинской области). Их было много, возили порой воздух, но отменять их в те годы никто и не думал. И в этом тоже было еще что-то советское нерациональное. Я, взрослея, все охотнее проводил время на балконе, читая книги. Иногда высовывался опасно далеко за перила, чтобы с левой стороны лучше разглядывать горы, что вводило родителей в панику и вызывало их гнев.

Горы словно охраняли нас. Их холодную синеву при хорошей погоде я пытался запечатлеть акварелью. Иногда горы сливались с небом и зеленые макушки хвойных деревьев как бы врастали в него. На фотографии видны горы.

Разговоры взрослых с середины девяностых были полны тревоги: солдатик какой-то с оружием сбежал из части. Лейтенант в части повесился. Страх и ужас наводило телевидение особенно 1995 года. Чечня. Видео горящих танков. Разбросанные трупы на улицах, плачь местных жителей, визг детей, хладнокровие подростков. Журналист:

- Ты в кого стреляешь?

А он на войне повзрослел быстро, вытирает локтем нос и с кавказским акцентом:

- В русских!

Все это смаковалось телевидением. До сих пор помню одно видео из Грозного под траурную музыку. Угрюмая холодная улица, сожженная техника на тротуаре, а на дороге в самом центре - мертвая старушка. Она лежит на грязной улице в чистом сером пальто. В таких пальто ходили все пенсионеры. При виде их всегда возникало томящее чувство жалости к ним и желание помочь.

На голове у убитой женщины был разноцветный платок. В этом ее платке и был как раз тот самый punctum (фокус, малая деталь, передающая суть) Барта, потому что он был точно таким же как и у моей бабушки… Эпизод глубоко остался в памяти и я много раз в жизни вспоминал тот кадр. Война придет и в ваши дома! – сказал Джахар Дудаев. И смерть – апофеоз ее, действительно стучалась в некоторые квартиры нашей пятиэтажки, принося людям горе.

На новый год после мычания президента загадывались желания, и я тоже загадывал: Чтобы папу в Чечню не отправили. Папу Оксаны, моей лучшей подруги, отправили и вернули гроб. Мама металась тогда, не зная как помочь тете Лене, и смертельно боялась за своего мужа, чтобы его туда тоже не послали.

Помню как-то одним летом увидел похороны. Хоронили какого-то военного, которого послали в кавказское пекло. Ходили слухи, что сердце не выдержало, и уже в дороге под Мисяшем он и умер. Людей было не очень много. От КПП с похоронным маршем они медленно двигалась куда-то в никуда.

Всю эту процессию, как и водится в провинции, окружала толпа зевак. И рыдания женщины за гробом еще четко помню - они были такими пронзительными, ее рыдания! Она рыдала, всхлипывала, потом рыдала с новой силой. От слабости и нервного перенапряжения она постоянно падала, и невероятных мук стоило родственникам ее поддерживать. 

А был еще и Буденновск, о котором тоже много говорили. Видимо, в какой-то момент поняла страна, с чем она связалась, поняла, что никто не защищен, никто не застрахован от плодов ее имперских афер. Коллективных и обязательных патриотических пятиминуток ненависти не было в то время, был лишь страх.

Со временем к Чечне привыкли, новости оттуда превратились в неприятную рутину, воспринимались с раздражением, а часто и вовсе игнорировались.

Мы, дети, дружно играли во дворе, который находился с правой стороны от крыши дома, что на фотографии, добивали несчастную березу во дворе, вися на ней. Зимой играли в хоккей, били клюшкой в ворота и были от этого счастливы. Это было еще простое время.

Это было время заката того советского эксперимента с его равенством в бедности, когда у всех еще были одни и те же вещи. И редко кто щеголял чем-то особенным, купленным на рынке в Челябинске или Миассе. Дешевое заграничное было доступно всем или почти всем. Слово «фарцовка» нашему поколению было уже не известно.

Серость жизни скрашивали латиноамериканские мыльные оперы, реклама по телевизору, фильмы по «видикам», игровые приставки. Они помогали уйти от реальности. Их смотрели все: стар и млад. В областных театрах ставили еще советскую классику, которую можно было смотреть.

Трудно представить сейчас, но в начале девяностых двери в квартиры некоторые соседи еще не закрывали. Железные двери появятся к середине девяностых, а домофоны в подъездах и того позже. Собственность и связанное с ней социальное расслоение еще не так грубо манифестировались по крайней мере там, где я жил, в военном городке на улице Каширина. Уже убивали, собственность делили, но это было где-то далеко в телевизоре, а там в этом богом забытом Чебаркуле еще по инерции жил Советский Союз, хотя некоторые из его обитателей уже покидали родной Союз.

- Ехать надо отсюда из этой дыры! – говорили многие. Первыми уехали Полищуки на родину в Хмельницкий. Это были замечательные люди. За ним следовали другие. Так распадался наш Союз.

И все же это было временное пространство, в котором был еще воздух. Был шанс. Иногда среди всей этой бедности и груды бытовых проблем мелькала надежда тогда в девяностые, что вот еще немного потерпим и со временем заживем как люди.

Многим казалось, что кошмарное тоталитарное прошлое с его притеснениями навсегда позади и уже никогда не вернется даже в мягкой форме. В школе в начальных классах мы еще учились по советским учебникам. Самые красочные их страницы с наивными сказками о Ленине, с патриотическими картинками, мавзолеем, красным флагом часто просто пролистывались по строгому повелению учительницы. В то же время в школе пелись советские детские песни, читались рассказы советских писателей. Все перемешалось.

И среди пропагандистской сладкой лжи возникали предметы граждановедение и право, на которых говорили о правах человека. Это были робкие просвещенческие попытки. Выглядели эти попытки не декоративно, не лицемерно как сегодня. Учительницу истории Альбину Владимировну Лопатину, мою любимую учительницу, на переменах я терзал вопросами:

- Альбина Владимировна, а что лучше социализм или капитализм?

И она с улыбкой на лице на простых примерах пыталась объяснить мне, пятикласснику, что «лучше». А потом она с интересом рассказывала про Ассирийское царство, про Рим, про Перикла. Она завораживала своими рассказами. Я бредил ее историей.

Таким запомнилось мне то время. Время беззаботного детства, то еще «вегетарианское» время. Кто же думал тогда, что вектор этой огромной неуклюжей страны вскоре так быстро сменится и что после постперестроечного полудрема и бездорожья, после потешных Черномырденых и Ельциных она, едва очнувшись, ничего не поняв и не усвоив из прошлого, с ревом разбуженного медведя решительно двинется назад в привычную колею, в «особый» путь?

«Любви, надежды, тихой славы недолго тешил нас обман»

Итак, мы приехали в Воронеж в конце августа 1999 года, и жизнь вокруг как-то быстро стала меняться. 1999 был рубежным не только в жизни моей семьи, но и в жизни миллионов семей соотечественников. Единицы понимали это тогда в августе девяносто девятого, ведь любые контрреформы и заморозки в России – это всегда процесс. Воздух между тем становился спертым. Начиналось другое время. Девяностые подло нарекут потом «лихими». Едва приехав, я включил телевизор и услышал названия каких-то селений, которые легко запомнились: Карабахи и Чебанмахи. Этой заварушке в Дагестане в СМИ уделялось много внимания. Реакция людей была нервной:

- Неужели опять начинается?

В сентябре всю страну всколыхнули взрывы домов в Москве и Волгодонске. Страх забродил по России. Призрак первой чеченской. Новое жилище представляло собой гигантскую шестнадцатиэтажку и бойкие Варвары Сергеевны, помню, мобилизовывали всех взрослых мужчин, жильцов дома, на ночную охрану подвалов и подъезда, «чтоб чеченцы не взорвали».

Через год в школе у учительской повесили огромных размеров гимн Российской Федерации, новый гимн - эту великодержавную ложь того еще советского лизоблюда.

Учительница истории, женщина еще сталинской закваски, в начале двухтысячных вдруг заговорила о каком-то военно-патриотическом воспитании. Мы были счастливы в девяностые, так как ничего о военно-патриотических воспитаниях не знали и поэтому смеялись над новыми инициативами. Смеялись еще и потому, что патриотизм у нас, старшеклассников, не увязывался с тем грязным бытом, что был вокруг. Нас ведь до этого не учили как надо родину любить. Нас «упустила» власть. Мы - дети «лихих» девяностых.

В начале нулевых мы с классом отправились в соседний Волгоград на экскурсию. Местная женщина-экскурсовод торжественно:

- Вот наступит скоро все-таки время, я уверена, я уверена, я просто уверена, когда на смену «сникерсам» придет НАШЕ отечественное родное!

Все много часов, что провела она с нами, были полны патетики: ВОЗРОЖДЕНИЕ СТРАНЫ, ВЕЛИКИЙ НАШ НАРОД, МОГУЧАЯ СТРАНА, НАША ПОБЕДА, ПАТРИОТИЗМ. Смысл экскурсии заключался не в просвещении, а в патриотической перековке нас.

Так наступало время, о котором она мечтала…

Настоящей отрадой служили тогда «Намедни» Л. Парфенова, воскресный выпуск которых я терпеливо ждал целую неделю. Когда я возвращался из школы уже в первые нулевые, то мама, накрывая на стол, всегда включала радио. И оттуда часто звучала критика власти.

Внезапно программы стали исчезать, исчезали привычные голоса ведущих, а вслед за ними исчезло и само радио. И с телевидением происходило подобное. Первым убрали Киселева. Затем и Парфенова. Это были первые сигналы. Очередной ледник сходил на страну, накрывая своим холодным панцирем равнодушное общество, выдавливая воздух девяностых.

Свершилось проклятие Достоевского: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Так наступали «сытые» нулевые и искандеровские кролики от души радовались их наступлению, радовались своему порабощению.

Не забуду как в начале нулевых самые подхалимные и скользкие сначала из одноклассников в школе, а потом одногруппников в университете стали преподавателям дарить цветы. Да какие цветы? Эти жлобские лилии, так вульгарно оформленные.

Вся эта безвкусица, парадный китч, богато украшенная дешевка пришла на смену той вынужденной убогости девяностых, тем красным партийным гвоздикам на восьмое марта, гладиолусам с дачного участка и скромным садовым астрам на первое сентября. И еще эти ужасные торты появились в магазинах в то время. Их стало невозможно есть, ибо там жир везде, жуткие розочки из углеводов и ничего больше.

Кафе с какими-то экзотическими названиями в меню с салатами «по-французски», «Артэ», «Гамбере», «Паризьен», «Фаготини по-мексикански». Это внешнее изобилие, эта жизнь понарошку, желание во что бы то ни стало показать свой статус, подчеркнуть успех, ярко продемонстрировать его другим через «ВКонтакте» посредством фотографий из Таиланда или Египта, где в центре шикарное кресло, в руке коктэйль, а на фоне богато выглядящий отель.

Знакомая как-то попросила «посторожить квартиру» на седьмом этаже. А там уже евроремонт. Из квартиры полностью исчезла вся советская рухлядь. Засаленные обои, стенка, кресла еще дизайна шестидесятых, сервант с Чеховыми, Лесковыми, Пушкиными - тоже на помойку!

И вместо них гигантских размеров бабочки, улиточки, лягушка-квакушка в форме туалетной щетки. Как быстро все это появилось! Огромный холодильник с вычурными магнитиками и броскими рожицами. Как стремительно все это распространилось! Завелись деньги в двухтысячные и главным смыслом жизни для миллионов людей стали евроремонт и отпуск в Таиланде или Египте. «Желудки подданных становились полными, а сердца пустыми» тогда в нулевые…

В последние двадцать лет все старое советское особенно быстро сыпалось, рушилось, горело, унося с собой сотни жизней. А выживших равнодушно или с криками «Вау, круто» снимали на камеру их же соотечественники как в случае с утонувшей «Булгарией». А потом еще на ток-шоу на федеральных каналах гламурные ведущие смаковали подробности их гибели, обеспечивая себе рекордные рейтинги.

Читайте также: Там нет никого, кто нас устроил бы, в качестве замены Путину

* * *

Какие-то жалкие четырнадцать лет отделяли меня от того Чебаркуля моего детства и юности, а ведь как изменилось время! При внешней статичности поменялось многое. В 2013 в тот последний мирный год империи я снова посетил Урал. Потом были еще две поездки: летом 2016 и в 2017 году.

Я приезжаю в Чебаркуль на улицу Каширина. Захожу в дом, с крыши которого была сделана эта фотография. В подъезде батареи все так же работают для обогрева улицы. Те же обшарпанные стены. Зеленое внизу и белое вверху. Так было когда-то по всей стране на одной шестой Земли. Либо зеленое, либо синее: жилые дома и тюрьмы, детсады и больницы, спортзалы и столовые, школы и клубы.

По лестнице спускается соседка в том же скромном сером пальто с той же шапочкой как и четырнадцать лет назад… Спускается также как и тогда монотонно методично наступая на каждую лесенку. Это за всю жизнь отточенный ритуал и в нем не может быть оплошностей. Она угрюмо и равнодушно проходит мимо. Не узнала. Да если бы и узнала так же прошла бы тенью, погруженная в свои проблемы.

Ее мимика исключительно проста. На лице ни одной радостной эмоции, а лишь оттенок грусти. Невыносимая серость провинциальной жизни.

Случайно узнаю, что в школе проводится встреча одноклассников. Десятилетие. Иду в школу.

Удар. Учительница истории Альбина Владимировна умерла от рака несколько лет назад. Так хотелось прийти к ней и обнять ее. Доживи она до четырнадцатого, до той позорной войны с Украиной, то отказалась бы «быть в бедламе нелюдей», отказалась бы «выть с акулами равнин», отказалась бы жить «с волками площадей» и «плыть вниз по течению спин». Поэтому она и ушла.

В школе учительница немецкого языка просит рассказать детям про Германию. Пришлось рассказывать. Рассказываю, рассказываю. Слушают детки. И вдруг рассказ прерывается. Одно дитё глядит на меня, не спуская своих взрослых глаз, и серьезно как-то не по-детски спрашивает:

- А как Вы уехали? 

И другие хором: - Да! Да! А как уехали? Как уехали?

Это «как уехали?» уже десять лет с того момента, как уехал из тысяч уст непрерывно не дает покоя. А в последние годы особенно из уст самых «патриотистых» …

Потом был еще разговор с одноклассниками в ресторане. Вопросы о том, как я уехал в Германию: Ну как там? Почему уехал? Не собираюсь ли обратно? А я все то же прекраснодушно говорю, что воздуха мне тут не хватает, что душно, мол, жить мне здесь. Не понимают меня одноклассники. Глазами хлопают. Лишь один Андрей на миг озаряется и понимающе кивает. А все остальные, кажется, и вправду не понимают. Одна одноклассница говорит на каком-то птичьем языке междометиями, бесконечно повторяя сказанное, сильно меня раздражая:

- Ты че в Германии. Да? Да че фашист? Фашист да? Чё? Чё фашист? Ага. Фашист. Так, все молчи, фашист. Из Германии приехал, фашист. Чё а чё? Чё фашист? Лана все, заткнись, фашист.

И весь вечер она как гиена суетливо кружится вокруг и бесконечно уверяет нас в ее великой готовности «порвать любого за свою Кристинку».

Во время летней поездки на Урал, я встретился со своей учительницей по литературе. Когда-то она была красивой женщиной. Помню, как она в девяностые, следуя старой советской программе, рассказывала нам о Данко, о юноше, который «вырвал из груди свое сердце и высоко поднял его над головой.

Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям». Этот отрывок из рассказа «Старуха Изергиль» Горького мы заучивали наизусть. Сейчас она рассказывает мне о своей дочке, о какой-то квартире двух или трехкомнатной в где-то в элитном районе то ли Челябинска, то ли Миасса. А потом рекомендует мне такси «Люкс» для передвижения по Южному Уралу. Я же теперь живу в Германии и, стало быть, богатый.

Я следую ее совету, заказываю такси «Люкс» и еду в Миасс. Едва какой еще город может похвастаться таким живописным расположением как Миасс. Высотные дома с гигантскими мозаиками в стиле соцреализма у вокзала образуют парадный вход в город. А за домами возвышаются горы.

Во времена моего детства дома были еще новыми и в солнечную погоду их белые стены ярко отражались, ослепляя все вокруг. Сейчас у домов запущенный вид, как и везде вокруг. В Миассе имеется и старый город, состоящий из удивительных по красоте деревянных и каменных купеческих домов, которые в последние годы безжалостно сносятся или уродуются пластиком. По городу курсируют старые троллейбусы, красочно исписанные патриотическими лозунгами: «НАША ПОБЕДА», «МЫ ПОМНИМ», «МЫ ГОРДИМСЯ».

Чем дальше от нас та эпоха, тем агрессивнее и настойчивее звучат лозунги о великой победе. Чем ублюдочнее жизнь вокруг, тем красочнее милитаристские лозунги на улицах, патриотичнее футболки на молодых людях и громче призывы к сильной руке.

Я путешествую по местам Сергея Прокудина-Горского и Александра фон Гумбольдта, посещаю древние уральские заводы, наслаждаюсь их архитектурой, поднимаюсь на Александровскую сопку, любуюсь сказочной красотой этих мест. На мой вопрос «Какие местные достопримечательности вы мне можете посоветовать?» - таксистка отвечает: «Обязательно сходите в торгово-развлекательный комплекс «СЛОН», мимо которого мы проезжаем. Я смотрю в окно и вижу груды стекляшек с пирамидками, сердечки с надписями «Я [сердечко] Миасс», огромного размера рекламные баннеры. Будете на Урале – непременно посетите ТРК «СЛОН»!

- Да оставь ты их в покое! – говорит мне одна старая знакомая.

- Они еще не наелись досыта!

Затем я отправляюсь в Челябинск, некогда город моей мечты. И там все как и везде… Я хочу увидеть хотя бы что-то из Челябинска моего детства. Но все, что мне дорого, попрано и растоптано... Когда-то общественное пространство украшали решетки и ограды из каслинского литья. Красота форм и вся эта эстетика, которая радовала миллионы глаз, вдруг исчезла. Вместо архитектурных ансамблей – мелочная кичливая роскошь.

Там, где раньше размещался органный зал и где мы с мамой наслаждались классической музыкой, сегодня эрпэцэшные боженьки. Из улицы Кирова сделали пешеходную зону, изуродовав ее жлобскими скульптурками, у которых в вульгарных позах любят фотографироваться клоуны-туристы. Краеведческий музей – баснословно кичливое, состоящее из груды стекляшек, современное здание, которое печатается на открытках и преподается как достопримечательность.

Внутри – концепциональный хаос! И все тот же героико-патриотический нарратив, который пронизывает всё и вся. Вместо адекватной проработки прошлого – очередная индоктринация. Никакой рефлексии прошлого, никакого критического подхода, принципа историзма. В Шершнях, на месте, массового захоронения жертв сталинского террора – горы пивных бутылок и пакеты с мусором. К шахтам, куда сбрасывали трупы «врагов народа» вплотную подступают дома. Лет через пять-десять на месте массовых захоронений могут вырасти элитные дома …

Перед отъездом я направляюсь в Чебаркуль. Иду по военному городку и не узнаю его. Там, где были клумбы – бурьян по колено. Везде грязь, битые дороги, пропагандистские плакаты по обочинам, горы мусора на берегу озера Мисяш. Вход в дом культуры наглухо закрыт. В здании побиты стекла. На лавочках сидят подозрительного вида субъекты с «пивком» и семечками.

Видя мой фотоаппарат, они злобно осматривают меня, постоянно перешептываясь. Ко мне подходит пьяный мужчина в военной форме и просит денег. Неприятное чувство чувствовать себя аутсайдером на своей земле! Из окон – густой мат, громкая дебилоидная музыка. И так везде… Да, гопники были и раньше, но так, чтобы везде. Нет! Такой беспросветности не было никогда.

Я поднимаюсь на крышу моей пятиэтажки и волна воспоминаний охватывает меня. Я много думаю о прошлом, настоящем и будущем. А что же останется после Путина? Архаизированное и озлобленное население? Безвозвратное отставание от мира? Что?

Пройдет еще время. Путинская вертикаль рухнет. Это закономерно, потому что система нежизнеспособна и долго существовать не сможет. На смену заморозкам придет оттепель, за ней половодье. И оно вконец сметет всю эту химеру, что возникла еще в далеком XV веке при Иване III. Империя издохнет, рухнет под грузом своих проблем, ибо нет больше ресурса у людей держать это все.

Она похоронит их под своими обломками и рассыпятся, наконец, эти изначально аварийные пятиэтажки, наспех сделанные для выкинутых из Восточной Европы офицеров той еще советской империи. Нас вышвыривали тогда в конце восьмидесятых как отработанные шлаки, выбрасывали в чистый лес и впопыхах мастерили для нас эти коробки с дикими щелями и дырами.

Если повезет, то будет как в 1991 году, а если нет, то будут задыхаться бедные люди в кровавом смраде гражданской войны. Как тараканы разбегутся «патриоты» всех мастей и слиняет Россия уже не в три дня, а в несколько часов. Таков закон истории: Кто не успевает, того она сурово наказывает.

А я, если буду жить долго, то буду до конца дней своих беречь эту фотографию и вспоминать то время, время последних шансов для моей страны, время девяностых, противоречивое время, которое выпало на мое детство.

Я буду вспоминать запах земляники, что собирал в здешних лесах и вкус варенья, которое мама варила из нее на кухне на пятом этаже сорок пятого дома, вкус жареных грибов, тоже собранных в лесу, синеву гор, запах сосен, летние путешествия на поезде через огромную страну, а главное, я никогда не забуду поучительного рассказа Альбины Владимировны Лопатиной – моей любимой учительницы, об Ассирии, грозе Востока, которая силой оружия держала веками в повиновении целые народы, а потом разлетелась также быстро как и образовалась, ничего не оставив после себя, ни науки, ни искусства, НИ – ЧЕ – ГО, кроме маленькой горстки людей, гордо именующих себя сегодня ассирийцами…