Питер Померанцев погружается в матрицу управляемой демократии, которая подкрепляет постмодернистскую диктатуру в России. Общество чистого зрелища, с поддельными партиями, поддельной оппозицией, поддельными скандалами и поддельными действиями - это проект политтехнологов, в котором почти все становится PR-ом. UAINFO предлагаем вам, дорогие читатели интереснейшую статью британского журналиста Питера Померанцева, написанную для inosmi.ru

Где-то на рубеже этого века, в разгар российского нефтяного бума, в расцвет путинской эры, в момент взросления «управляемой демократии» и рождения постмодернистской диктатуры, я очутился в длинном сером кабинете на верхнем этаже Останкино, российского телевизионного центра, тарана кремлевской пропаганды, занимающего площадь в пять футбольных полей. Я только что приехал из Лондона и собирался стать консультантом по редакционной политике, а впоследствии - телепродюсером на стремительно расширяющемся российском телевизионном рынке. В редакции Первого канала в этом кабинете происходил еженедельный мозговой штурм, на котором лучшие умы Москвы создавали шедевры управляемой демократии – фасада свободного общества, проецируемого шоу-бизнесом в то же самое время, когда в реальности это общество с каждым часом становилось все более авторитарным. В кабинете было больше двадцати человек: от загорелых ведущих в белых шелковых рубашках до профессоров политологии с потными бородами и несвежим дыханием и рекламных менеджеров в кроссовках. Женщин не было. Все курили. Дыма было столько, что от него чесалась кожа. Я туда попал по чистой случайности – меня протащил тайком приятель. У меня русская фамилия, так что никто не понял, что я британец, а рот я держал на замке, чтобы меня не выдал акцент.

В конце стола сидел Михаил Леонтьев, самый известный политический телеведущий страны. Он был небольшого роста и быстро говорил своим прокуренным голосом: «Мы все знаем, что никакой реальной политики нет, что больше нет никаких настоящих выборов, но зритель должен думать, что что-то происходит. Народ надо развлекать!»

Леонтьев больше всего известен своими пятиминутками ненависти, которые выходят после каждого выпуска новостей. Для каждой передачи он выбирает одну тему (олигархи, Америка, футбол, Афганистан) и пять минут подряд тараторит: намекает, подмигивает и внушает, но крайне редко утверждает что-то прямо, бесконечно повторяя слова типа «они» и «враг» до тех пор, пока они не отпечатываются в сознании. В 90-х он был либеральным демократом, но теперь, когда ветер переменился, стал автократом-националистом. «Так с чем поиграем? Может, наехать на олигархов?», продолжал Леонтьев. «Кого на этой неделе назначим врагом? Политика должна быть… ну как кино!»

Новый Кремль был решительно настроен не повторить ошибки Советского Союза. Они ни за что бы не позволили телевидению и политике быть скучными. Они делали авторитаризм рейтинговым зрелищем, а диктатуру – динамичной, создавали общество чистого спектакля с фальшивыми партиями и фальшивой оппозицией, фальшивыми скандалами и фальшивыми акциями. В этом прокуренном кабинете я почувствовал, как реальность становится гибкой и податливой, что я сижу в компании Просперо, которые способны проецировать любую действительность на пустыню реального, в которую превратилась постсоветская Россия. А в стране таких размеров, которая живет в семи разных часовых поясах, силой, способной управлять и объединять, способен быть только телевизор.

На протяжении последующего десятилетия телеканалы, транслируемые из Останкино, будут оттачивать искусство смешивания пропаганды с шоу-бизнесом. В центре шоу всегда должен быть образ Путина: он - человек на любое время года, герой боевика, охотящийся на тигров голым по пояс, крутой чувак, катающийся на «Харлее», друг домохозяек, отчитывающий супермаркеты за высокие цены. В моей любимой сцене из теленовостей Путин сидит лицом к своим министрам, а они все потеют и ежатся от страха и стыда, пока он ругает их за то, что они подвели его лично и всю страну. Телевидение помогло Путину подняться над рутиной политики, над виной и ответственностью: он стал постмодернистским ТВ-царем. Но Первый канал никогда бы не позволил себе показывать просто пропаганду Путина. Сразу после выпуска новостей показывали мрачную реалистическую драму из жизни подростков в переполненной наркотиками школе: канал покупал доверие, а сразу за этим эксплуатировал его в политических целях. Еще один останкинский телеканал, НТВ, когда-то считавшийся самым либеральным в России, круглосуточно бомбардировал зрителя историями из реальной жизни: убийства, изнасилования, ограбления – точный антипод «классического» тоталитарного подхода к телевидению, по которому должны показывать только идеальную, но фальшивую реальность. В куда более изощренной России государство демонстрирует кошмарную реальность, чтобы запугать зрителя и заставить его тосковать о власти Кремля и государственном контроле.

Продюсеры и журналисты, которые снимали эти передачи, в частной жизни были сплошь либералами, отпуск проводили в Тоскане и в своих вкусах и взглядах были стопроцентными европейцами. Когда я спрашивал их, как им удается совмещать профессиональную жизнь с личной, они смотрели на меня, как на идиота, и отвечали: «За последние двадцать лет мы пережили коммунизм, в который никто не верил, демократию, дефолт, мафиозную власть и олигархов, и мы поняли что все это – лишь иллюзии, все – просто пиар». «Это все пиар» стало любимым выражением в новой России, а мои московские знакомые исполнились чувства, будто они циничны и просветлены одновременно, как бы поднявшись «над верой». Когда я спрашивал их про диссидентов советской эпохи, боровшихся против коммунизма, мои знакомые презрительно отвергали их как наивных мечтателей, а мою собственную западническую привязанность к таким абстрактным понятиям, как «права человека» и «свобода» - как глупость: «Разве ты не видишь, что ваши правительства ничуть не лучше нашего?» - говорили они мне. Верить во что-то и быть готовым отстаивать свои убеждения в этом мире считалось чуть ли не позорным, а способность надеть любую личину почиталась как доблесть. «Я могу работать с любой властью, с какой скажут», говорил глава НТВ, до этого работавший на демократическом, спонсируемом Конгрессом США «Радио Свобода». Он считал это комплиментом самому себе. Владимир Набоков как-то описывал вид бабочки, которая на раннем этапе развития научилась менять цвет крыльев, чтобы прятаться от хищников. Эти хищники давно вымерли, но она продолжала менять цвет из чистого удовольствия от процесса преображения. Нечто подобное произошло и с российскими элитами: в советские времена они научились симулировать, чтобы выжить. Теперь в постоянной смене окраса уже нет надобности, но они продолжают это делать с каким-то мрачным удовольствием – конформизм, возведенный в эстетический акт.

Этот триумф цинизма и непрерывные смены личин нашли свое отражение в одном из ключевых романов эпохи, «Околоноля». В этой гротескной сатире рассказывается история Егора, который рос книжным червем в провинциальном российском городе и рано разочаровался в фальшивой позднесоветской идеологии. В 80-е он переехал в Москву и тусовался с членами богемной секты. В 90-е он стал гуру пиара, готовым служить всякому, кто будет оплачивать его счета. В мире «Околоноля» продаются все: даже у самых принципиальных либеральных журналистов есть цена. Это опасный мир, где члены конкурирующих банд убивают, расстреливают друг друга прямо на улицах за права на издание русских классиков, где кроткие интеллектуалы оказываются мафиозными донами, и повсюду проникают спецслужбы со своими собственными мутными целями. Егор – верховный манипулятор, что-то вроде постсоветского Супермена: «Бытовое оборудование жизни — плотное нагромождение жести, плоти, жилистое, жиром пузырящееся, железное на вкус, полуразмороженное мясо дикой Москвы, которым питались его силы, из которого он был сделан, вернее, его повседневная поверхность, обыденная оболочка, — тщательно отслаивалось Егором от глубокой высоты мироздания, где в ослепительной бездне играли бесплотные, беспилотные, беспутные слова, свободно сочетались, разбегались и сливались в чудесные иногда узоры».

Книга становится еще интереснее, если учесть, кто ее написал. Владислав Сурков был заместителем главы Администрации президента и, по сути, формальным идеологом путинской эры, автором концепции управляемой демократии. Он нес личную ответственность за управление политической и медиа-повесткой страны и был известен как «кукловод российской политической системы». Как и его герой в «Околоноля», Сурков принадлежал к богемным кругам, учился на театрального режиссера, а потом стал пиарщиком и попал в политику. Наблюдать за тем, как Сурков говорит – будто смотреть представление великого пародиста, с легкостью перескакивающего от одной роли к другой: в один момент махровый либерал, проповедующий модернизацию и инновацию, в другой – потрясающий кулаком националист-демагог, который воспевает величие русской души, не забывая ввернуть про своих кумиров Тупака Шакура и Жоана Миро. Если Запад победил СССР, завернув в один пакет рыночную экономику, современную культуру и демократическую политику (парламенты, инвестиционные банки и абстрактный экспрессионизм одержали верх над политбюро, плановой экономикой и соцреализмом), то гений Суркова был в разрыве этих связей: скрестить тоталитаризм с современным искусством, использовать правозащитную риторику для оправдания тирании, разрезать и склеивать заново демократический капитализм, пока он не превратится в свою полную противоположность.

Сидя за своим столом в кремлевском кабинете, Сурков сочинял шарады российской виртуальной политики, а телефоны на его столе соединяли его напрямую с лидерами псевдооппозиционных партий. Он был верховным «политическим технологом» - уникальная постсоветская профессия – который выступает в качестве визиря или Волшебника Изумрудного города в этой системе, способного наколдовать кукольные политические партии и общественные движения и составить из них огромный симулякр реальности. На самом деле, когда историки будут изучать российскую историю с середины 90-х по настоящее время, они вполне могут назвать это время «эпохой политтехнологов», а не «путинской» или «ельцинской». Во многом первым великим визирем был Борис Березовский в 90-х, сварганивший партию власти «Единство» (она впоследствии превратилась в «Единую Россию»), как он сам считал, как «пустую оболочку», и при помощи телевидения превративший Владимира Путина из серого аппаратчика в героя-мачо. Но если «визирям» прошлого приходилось действовать в условиях жесткой конкуренции, Сурков добился абсолютного контроля над российским обществом. Хлопнет один раз – и готов гражданский форум для НГО. Хлопнет второй – и спонсируются националистские организации, называющие эти НГО пешками Запада. Махнет волшебной палочкой – и маршируют неофашистские молодежные организации, жгут костры из книг современных писателей, которые считаются непатриотичными. И сразу вслед за этим он устраивает роскошный арт-фестиваль для самых провокационных современных художников Москвы. А потом поддерживает православных фундаменталистов, одетых во все черное, которые с хоругвями в руках громят выставки современного искусства. Смысл всего этого был в том, чтобы контролировать все виды политического дискурса, не позволять никаким независимым движениям формироваться не под контролем Кремля.

Работа в этом мире изрядно сбивала с толку. Когда я жил в Москве, я старался держаться подальше от очевидной пропаганды типа останкинских каналов (да и меня, британского продюсера, туда никто особо и не звал), и по большей части оказывался во вроде бы «оппозиционных» проектах. Один из наиболее известных подобных проектов назывался «Сноб», который объединял в себе сайт, телевидение и журналы для нового класса так называемых «глобальных русских»: прозападно ориентированных либералов и обеспеченных горожан. «Сноб» получил финансирование порядка 20 миллионов долларов от богатейшего россиянина, Михаила Прохорова. Редакция «Сноба» находилась на территории реконструированного завода неподалеку от центра Москвы. Здание выглядело стильнее всего, что я видел в Шордиче и Пренцлауэрберге (модные районы Лондона и Берлина – прим.ИноСМИ): кирпичные стены остались нетронутыми, гигантские арочные окна бережно сохранены, между ними аккуратно встроены монтажные кабинеты и редакционные помещения без перегородок. Работали там юные умники, дети советской интеллигенции, говорившие на идеальном английском и громко критиковавшие режим. Заместителем главного редактора была Маша Гессен, известная русско-американская активистка и защитница прав ЛГБТ, чьи статьи в глянцевых западных журналах яростно атаковали Путина. Но при всем оппозиционном позерстве «Сноба» было ясно, что проект подобного масштаба никак не мог появиться без благословения Суркова. Это была та самая управляемая оппозиция, с которой Кремль чувствовал себя наиболее комфортно: с одной стороны, она позволяла либералам чувствовать, что у них есть средство свободного самовыражения (и зарплата), с другой - у Кремля всегда была возможность заклеймить «оппозицию» как развлечение скучающих московских хипстеров, одержимых «маргинальными» вопросами типа прав геев (в весьма гомофобной стране). Само название проекта, «Сноб», хоть и было выбрано из иронических соображений, заранее подразумевало, что мы – потенциальный объект ненависти. И при всех их антипутинских тирадах в «Снобе» никто не занимался настоящими журналистскими расследованиями, не раскапывал неоспоримые факты коррупции и расхищения государственного бюджета. В России 21 века можно заниматься практически чем угодно, если держаться подальше от вопросов про коррупцию. После работы мы с коллегами сидели, пили и обсуждали: оппозиция ли мы? Помогаем ли мы России стать более свободной страной? Или мы просто кремлевский проект, который лишь усиливает позицию Путина? Может, мы сами и вредим свободе, которую вроде бы должны защищать? Вдруг мы - просто вентиль для сброса напряжения, спускаем пар в свисток, но никогда никого не обвиняем прямо? Или мы и то, и другое? Просто карта, вброшенная в игру? Когда подошло время президентских выборов 2012 года, Прохоров стал одобренным Кремлем кандидатом от оппозиции. Проект «Сноб» помог ему очаровать интеллигенцию, а пышный образ жизни олигарха с его развратными вечеринками в Куршевеле делал его легкой мишенью для Кремля, когда там решали, что пора для вида усмирить олигархов. И вновь московские «болтающие классы» бросились обсуждать: настоящий ли кандидат Прохоров? Лучше ли голосовать за него, или это будет означать, что ты играешь в игру по правилам Кремля? Или не надо голосовать ни за кого и бойкотировать систему? В конце концов Прохоров набрал относительно неплохие 12% - и сразу вслед за этим элегантно покинул политическую сцену.

Гениальность системы управляемой демократии / постмодернистской диктатуры была в том, что вместо обычного подавления оппозиции, которое имело место в двадцатом веке, она проникала во все идеологии и движения, эксплуатируя их и доводя до абсурда изнутри. Неслучайно одним из самых популярных кино в России 90-х была серия фильмов «Матрица», научная фантастика с Киану Ривзом в главной роли. Сюжет этих фильмов строился на том, что современный мир – лишь иллюзия, создаваемая машинами, которые питаются ничего не подозревающими людьми, обманутыми этой симулированной реальностью. В Москве очереди в кинотеатры на эти фильмы огибали углы зданий, а писатели и политики называли их лучшей метафорой современной России. Но к концу десятилетия, чем дольше я работал на российском телевидении, тем чаще я замечал глубокие трещины в кремлевской матрице.

Канал, на котором я работал в конце двухтысячных, назывался ТНТ – источник развлекательных зрелищ для российской молодежи. ТНТ был глубоко аполитичным каналом, по нему крутили ситкомы и яркие, хоть и пошловатые реалити-шоу. Но при нем был и небольшой отдел документальных передач, задачей которого было держать руку на пульсе истинных мечтаний и устремлений российской молодежи. Основой бизнеса ТНТ были рейтинги, и канал не мог игнорировать интересы своей аудитории. Одной из самых пугающих цифр в публиковавшихся статистических отчетах было растущее количество подростковых самоубийств, особенно среди девочек. Когда я снимал фильм про двух подруг, совершивших вместе самоубийство, я обнаружил целое поколение, уже не знавшее материальных лишений, с которыми сталкивались их родители в 90-е годы, но, с другой стороны, у них не было ни идеалов, ни идеологий, способных помочь им пережить трудности периода взросления. Обратной стороной торжествующего цинизма было отчаяние. Я увидел поколение, тотально отчужденное от участия в системе. Для большинства мальчиков самой большой проблемой в их жизни были годы обязательной службы в армии, где их ждало физическое насилие и рабство в виде черного рынка труда, прибыль от которого получали коррумпированные офицеры. Постоянно случались драки подростков с полицией. Я расследовал историю нескольких ребят, избитых до черноты полицейскими за довольно сомнительное прегрешение – они пили пиво на лавочке. За пределами матрицы управляемой демократии появлялись новые герои: в Екатеринбурге молодой человек, которому переломали кости дорожные полицейские, тайком заснял, как их коллеги берут взятки и поместил видео в интернет, где оно пользовалось огромной поддержкой зрителей. Люди, которых я снимал для своих передач, не конвертировали свой гнев и отчаяние ни в какие идеологии, они не всегда думали о себе, что занимаются политикой – ведь политический язык был целиком узурпирован государством. Когда они выходили на демонстрации, они использовали не язык «прав» и «демократии», а абсурдистские плакаты, на которых было написано что-то в духе «Мойте руки перед едой», «Лучший друг тела – нога» и «Кто тут главный?» Абсурд казался лучшим ответом на коварную сатиру управляемой демократии.

Фильмы, которые снимал я и другие режиссеры-документалисты, пользовались успехом на ТНТ: молодежь жадно поглощала передачи, рассказывающие про их собственный мир. Снимать такое на останкинском канале нам бы никто не позволил, но, поскольку мы работали на «молодежную» аудиторию, нам это сходило с рук. По правде говоря, глава канала - больше бизнесмен, чем творческий работник - едва замечал, что там делается в незаметном отделе документальных передач: его интересовали только рейтинги, с которыми у нас было все хорошо. Однако однажды главу канала попросила дать интервью одна из ведущих общественно-политических газет страны. Он был польщен – для серьезной газеты проявить интерес к несколько низкопробному телеканалу было делом необычным. Но, к ужасу владельца, журналист спросил его, не собирается ли он превратить канал в политический инструмент. Почему его документальный отдел занимается такими рискованными темами? Давало ли государство добро на это? После чего мне вежливо сказали, что «социальные» передачи больше делать не надо. А вот не хочу ли я сделать что-нибудь про жен футболистов?

В 2011 и 2012 годах разрозненные разочарования, которые я наблюдал по всей стране, вылились в огромные демонстрации на улицах. Сотни тысяч россиян протестовали против срежиссированного возвращения Путина на президентский пост. «Долой сурковскую пропаганду!» скандировала толпа: это было отрицание не столько любого политического курса, правого или левого, выбранного Кремлем, сколько системы виртуальной политики, царившей в России с середины 90-х, попытка найти новую честность и сменить торжествующий цинизм на новые ценности. Главный источник нынешнего политического кризиса в России – конфликт между симуляцией политики и желанием заниматься ею осмысленно. Одна из насущных проблем оппозиции – необходимость выработать для себя собственный язык, ведь слова типа «демократия» и «модернизация» безнадежно отравлены. Этот поиск принимает разные формы. Самый громкий голос в оппозиции – антикоррупционный блогер Алексей Навальный, звезда протестов, в данный момент его судит Кремль по какому-то смехотворному обвинению в коррупции. Навальный избегает «большой» идеологии. Вместо этого он сосредотачивается на конкретных фактах коррупции – какой чиновник сколько украл. У него несколько детсадовское понятие о праведном гневе: прославилось его определение путинской «Единой России» - «партия жуликов и воров». Его коронная фраза, «один за всех и все за одного» - это цитата из всенародно любимого фильма «Д’Артаньян и три мушкетера», эксплуатирующая идею «справедливости», с которой росли российские дети до того, как превратились в торжествующих циников. Но, хотя ассоциации Навального родом из детства, поведение у него несколько босяцкое и с ноткой насилия: он неприкрытый националист, призывающий создать «Россию для русских». На протестах самые настоящие националисты маршевали бок о бок с либералами – ведь и тем, и другим нужна «настоящая политика». Борьба против симулированной политики сама по себе полна опасностей.

Еще одна тема, разрабатываемая оппозицией, фокусируется на городском дизайне и архитектуре. В путинскую эпоху Москва все больше замусоривалась, все новые дворики и парки падали жертвой гигантских зданий в неосталинистском стиле, сверхприбыли от строительства которых собирали коррумпированные чиновники. «Стрелка», институт дизайна и архитектуры, стала гнездом оппозиции, где ковались идеи о реорганизации города и писались манифесты и потребности в «городском пространстве» - новом для России понятии. Родился опыт обсуждения политики на языке городского планирования, а одним из боевых кличей протестов было «Верните нам наш город». Политическую окраску приобрел и язык экологического активизма. Одна из лидеров оппозиции, Евгения Чирикова, начала политическую карьеру с попытки спасти лес у своего дома от строительства автотрассы, в котором были замешаны грязные деньги. Желание сохранить экологию «чистой» стало синонимом необходимости «очистки» правительства от коррупции.

В поисках морального кодекса для самой себя оппозиция стала вспоминать опыт диссидентов 70-х годов: над ними все нулевые смеялись, и вдруг они снова стали героями. На суде члены антипутинской панк-группы Pussy Riot сравнивали свой суд с процессами над диссидентами вроде Синявского в 60-х, в заключительной речи цитировали Иосифа Бродского и активно использовали ключевые для 70-х годов понятия типа «достоинство» и «совесть». Кроме того, отдельные представители новой оппозиции запоем читают французских ситуационистов, недавно переведенных на русский. Бродя по митингам вокруг протестного лагеря «Оккупай Абай» прошлым летом, я то и дело слышал, как молодые студенты глубоко в ночи обсуждают книгу Ги Дебора «Общество спектакля» на языке, идеально приспособленном для критики виртуальной реальности управляемой демократии.

Хотя практически протестное движение добилось чуть менее, чем ничего, в политическом смысле оно полностью изменило контуры дебатов в России и разорвало монополию Кремля на дискурс. Первыми, кто понес наказание за сбой матрицы, оказались ее же авторы, политические технологи-визири. Сам Сурков в мае 2013 года был понижен в должности, а потом и уволен. В унизительной сцене, показанной по телевидению, Сурков сидел перед Путиным, который отчитывал его за проваленные задания. Сурков пищал и словесно простирался перед начальником: «Разумеется, Вы правы в своих оценках, и я бы ни за что не осмелился сомневаться в них». Глубокая ирония этой сцены - в том, что именно Сурков со своими политтехнологами и изобрели этот жанр телевизионного унижения, когда Путин играет в царя с министрами в качестве мальчиков для битья. Да, именно они и создали того Путина, которого мы все знаем сегодня. Кукловода судили его же куклы, вытаскивали на сцену его собственного театра, где его унижали его же творения. Наблюдая за третьим сроком Путина, можно решить, что режиссеры давно покинули театр, и власть в нем захватили куклы, впавшие в дикий раж. Для противодействия стремлениям Навального стать героем-националистом Кремль пытается в 21 веке воскресить царистскую формулу «самодержавие-православие-народность»: религиозные фанатики, тщательно выведенные Сурковым для участия в кукольном представлении управляемой демократии, теперь патрулируют улицы Москвы в качестве дружинников, защищающих город от «сатанинских врагов на зарплате у Запада». А скинхеды, которых тайком спонсировал Кремль, вылезают из своих подвалов и идут работать в правительство.

В то же самое время останкинские каналы разгоняют пропаганду до почти брехтовского уровня преувеличения. На днях я смотрел очередной выпуск передачи Леонтьева по НТВ. Он выглядел изможденным, глаза налились кровью, он даже не притворялся, что готов поддержать свой тезис хоть какими-то доказательствами: выпучив глаза, он орал, что за смертями антипутинских перебежчиков в Лондоне стояла британская спецслужба МИ-6. «Они пытаются нас подставить», - заявлял Леонтьев под тревожную музыку прямиком из второсортного ужастика. В Кремле обеспокоены, что кампания Навального против коррупции принесет ему много поклонников, поэтому по останкинским каналам теперь постоянно показывают снятые скрытой камерой задержания министров и парламентариев. Начались поиски внутренних врагов и скрытых ячеек, охота на ведьм. Параноидальная Дума, до этого долго и тщательно настраиваемая для создания иллюзии настоящих дебатов, пустилась в карикатурный канкан феодального раболепия и строчит патриотические законы быстрее, чем их успевает напечатать принтер (ведь каждый депутат опасается, что именно его следующим арестуют в прямом эфире), разоблачая как предателей коллег-депутатов, сочувствующих оппозиции, и видит заговор ЦРУ под каждой кроватью. Самый показательный закон новой эры – это запрет на усыновление российских сирот американскими семьями. Он был принят как ответ на решение Вашингтона публично назвать коррумпированных российских бюрократов и лишить их права въезда в США. Закон о сиротах не был придуман умудренными политтехнологами, его протащил лично Путин, сознательно решивший использовать детей как политическое орудие. «Вы думаете, мы сошли с ума?», - будто говорят чудовищные, вооруженные до зубов, неслыханно богатые куклы. - Мы вам покажем, как мы сошли с ума. Думаете, мы злые? Мы вам покажем зло».

Путин больше не пытается казаться царем, находящимся над политикой, президентом «стабильности» и «эффективности». Теперь его расхваливают как президента большинства (любимое новое слово режима), защитника «рабочей аристократии». Выступая перед нацией на ежегодном телешоу, Путин поговорил с рабочими военного завода из провинциального города Тагил. Рабочие, стоящие в комбинезонах перед танком, пообещали Путину, что если протесты против него продолжаться, они «приедут в Москву и защитят нашу стабильность». Но когда журналисты съездили в Тагил, выяснилось, что никаких рабочих не было, а весь этот спектакль был организован пиарщиками и менеджерами, которые сами и вырядились в фабричных рабочих. Конец эпохи политтехнологов и визирей не значит, что российская политика стала реальной. Наоборот, она уносится все дальше в галлюцинацию, в кошмар без всякой привязки к реальности, где куклы говорят с голограммами, и все убеждены, что уж они-то - настоящие.

В этой новой эре поменялись и правила игры. В эпоху смены личин можно было одновременно быть либералом и работать на Кремль: ведь все - лишь игра, все понарошку. Теперь приходится выбирать: либо ты используешь сирот как политический инструмент, либо не используешь. Либо ты поддерживаешь тюремное заключение Pussy Riot, либо не поддерживаешь. «В какой-то момент сотрудничество превращается в коллаборационизм», - недавно сказал писатель Борис Акунин, обращаясь конкретно к московским «болтающим классам», телепродюсерам и редакторам журналов. Как и всем остальным, мне тоже пришлось принять решение. Примерно в 2010 году меня пригласили на один из останкинских каналов и предложили работу мечты: историческую документальную драму с огромным бюджетом. Предложение было поистине фаустовским: исполнение моей самой заветной мечты за небольшую цену – работу в Останкино. Как и подобает подобным встречам, эта состоялась за полночь. Я шел по длинным коридорам, в которых в последний раз был тогда, много лет назад, когда меня занесло на памятный мозговой штурм. Генеральный продюсер, предложивший мне эту работу, был тонким бледным мужчиной с широкой приятной улыбкой. Он сделал себе имя и миллионное состояние как первый телевизионный психолог в России: доктор Курпатов. Весь кабинет был забит его собственными книгами с советами, как преодолеть что угодно – от проблем в браке до страха смерти. И вот его назначили заместителем руководителя Первого канала под тем предлогом, что он поможет успокоить нацию. «В Кремле беспокоятся насчет кризиса, народ надо отвлечь. Есть идеи?» -спросил один из помощников Курпатова. Доктор Курпатов по специальности гипнотерапевт, во время всего нашего разговора он согласно кивал головой, соглашался с каждым моим словом и смеялся надо всеми моими шутками. Беседовать с ним было приятно. Он понимал все мои беспокойства. Лишь один раз фасад его добродушия дал трещину: когда я от рассеянности забыл его имя, его глаза сверкнули яростным гневом. Я успокоился, поняв, с кем все-таки имею дело. В конце концов я не пошел работать в Останкино – но у меня всегда был запасной аэродром дома в Лондоне. Для моих московских коллег выбор куда более мучителен.

Судьба распорядилась так, что первым телевизионным проектом, который мне заказали сразу же после возвращения, стала серия документальных передач про богатых русских в Лондоне. Пока меня не было, город утонул в русских деньгах. В самых дорогих районах Лондона я слышал русскую речь и видел многие знакомые по Москве лица. «Скоро город будет наш», - говорил на BBC русский банкир, живущий в Лондоне, которого обвиняют в пособничестве убийству антикоррупционного юриста в Москве. «Парламент, пожалуй, оставим британцам, но все остальное заберем», - продолжил он. Когда активисты пытались продавить в парламенте запрет на въезд и инвестиции от коррумпированных российских чиновников, британское правительство отвергло его из страха, что поток русской наличности иссякнет. Появилась целая отрасль юристов, агентов по недвижимости, банкиров, пиарщиков, частных школ и дворецких, обслуживающих эти новые деньги, источником которых никто не желает поинтересоваться. Когда одна российская газета пыталась убедить британских политиков из обеих партий заявить протест против ареста и суда над Алексеем Навальным, они отказались даже комментировать эту инициативу из боязни разозлить Путина. Я продолжаю делать свои документальные серии и все чаще слышу уже от британской элиты заявления, пропитанные тем же лукавым цинизмом, которым отличались мои московские коллеги: «А зачем нам лезть на рожон? Ради чего? Наше правительство - такое же ужасное, как в России. У нас ни на что нет прав. Все это лишь игра. А все эти штуки типа прав человека и идеалов – это вообще все сплошной пиар».