— Ха-ха-ха-ха! Бензин кончился, — загоготал мой приятель, человек крайне жизнерадостный и склонный любое происшествие воспринимать как приключение.

Нас было четверо в лодке посередине Оки. Мы плавали километров на пять вниз по течению ловить рыбу туда, где основное русло смыкается со старицей. Место считается рыбным, но мы ничего не поймали, кроме трех плотвичек. А на обратном пути километрах в трех от дома у нас кончился бензин. Вокруг были пустынные берега, кустарник, поломанный ледоходом, и чуть выше — березовые рощи, светившиеся на солнце так, будто в каждую березу вмонтирована лампа.

Берег, вдоль которого мы плыли, скорее всего, был островом, потому что Ока разлилась и затопила луга. Мотор пару раз чихнул напоследок и заглох. Течение понесло нас прочь от дома. Я сел на весла, но не смог выгрести против течения. Маленькие весла. Огромная неповоротливая лодка. До противоположного берега, где виднелось человеческое жилье и можно было надеяться добыть бензина, я тоже не в силах был догрести. Я сумел только причалить к острову.

— Ха-ха-ха! Остров! — загоготал мой жизнерадостный приятель. — Робинзоны хреновы!

Нет, ничего страшного с нами не происходило. Не в Антарктиде же мы потерялись. Всего-то в трех километрах от дома. У нас были сотовые телефоны. Мы могли позвонить в милицию, в речную инспекцию, женам в Москву, еще кому-нибудь, кто организовал бы спасательную экспедицию за нами. Вызвать мужиков с канистрой бензина обошлось бы нам долларов в сто максимум. Мы могли бы, в конце концов, сплавиться вниз по реке до ближайшего населенного пункта и разыскать там какой-нибудь транспорт, который довез бы до дома нас вместе с лодкой. Это тоже обошлось бы недорого.

Но, посовещавшись минуту, мы решили пока спасаться самостоятельно. План был такой. Мы с жизнерадостным приятелем остаемся у лодки. А двое других наших товарищей отправляются искать брод. И если находят, то идут домой, берут квадроцикл с прицепом для лодки, возвращаются и эвакуируют нас.

И эти двое ушли. А мы остались. Легли в сухую траву на полянке у берега. Солнце пригревало очень даже неплохо для ранней весны. Некоторое время мы болтали о том, что хорошо было бы сходить в поход без припасов. Ничего с собой не брать, кроме соли. Неделю питаться только тем, что поймаем в реке и найдем в лесу.

— Только это в августе надо идти, — резюмировал мой приятель, сильно облегчая задачу похода без припасов.

На том и порешили. И замолчали. Я закрыл глаза. Я чувствовал тепло от солнца. Я чувствовал ветерок на щеках. Я слышал, как журчит река и как шумят на ветру голые еще ветки деревьев. Из человеческих звуков было только щелканье зажигалки, которой играл мой приятель, лежавший от меня в полуметре.

Мысли, которые приходили мне в голову, были не оригинальны для человека, лежащего на берегу только что оттаявшей реки вдали от человеческого жилья. Я думал, что люди подобны болезнетворному вирусу. Я думал, что по вине людей Земля покрывается, как коростой, всякой не предусмотренной природой хренью вроде государственных границ. Я думал, что люди только тем и заняты, что заявляют свои права на то, на что никакого права не имеют. «Крым наш!» «Исконно русские земли!» Я слушал, как журчит река, и думал, что вот прямо сейчас люди делят и отнимают друг у друга то, что никому из них не принадлежит. Я думал, что ни на какой земле никогда не бывает написано от природы, что земля эта русская или немецкая, или украинская, или американская. Я слушал, как журчит Ока, и думал, что на ней нигде не написано, что это река русская или татарская. Это написано только на географических картах, а карты рисуют люди — вот о чем я думал.

В этих моих соображениях не было ничего оригинального. Несколько необычно было то, что я не совсем думал все это. Я все это скорее чувствовал вместе с солнечным теплом, ветерком на щеках, посвистыванием ветра в голых ветках и журчанием реки. Я как-то всем телом чувствовал, что природой вовсе не предусмотрено, чтобы какая бы то ни было земля принадлежала каким бы то ни было людям. Я чувствовал, что вот лежу тут тихо в сухой траве на берегу и чуть ли не впервые в жизни не покрываю землю никакой коростой.

— А! О! У! Твою мать! А! О!

Я раскрыл глаза и вскочил. Трава, на которой я лежал секунду назад, вспыхнула, и ветер раздувал огонь с пугающей скоростью. Приятель мой доигрался с зажигалкой. Искра упала в траву, и этого было достаточно. Теперь мы оба плясали по языкам пламени, пытались затоптать, остановить разбегавшийся по сухой траве огонь, и не могли. Огонь разбегался, разрастался, и я отчетливо представил себе, как через несколько минут наш сухой, как порох, остров превратится в стену огня.

— Ковшики! — крикнул я.

В лодке лежали два самодельных ковшика для вычерпывания воды. Благо до лодки было два шага. Мы схватили ковшики и принялись заливать огонь — горящая наша поляна была прямо на берегу.

Через несколько минут огонь был потушен. Мы стояли посреди огромной выгоревшей проплешины, и приятель мой сказал:

— Вот придурки! Какие ж мы придурки!

И я подумал, что, возможно, на данный момент мы единственные на земле люди, которые понимают, какие они придурки.