У меня такое чувство, будто жизнь происходит где угодно, только не в России. Так, конечно, не может быть. Так не бывает. Это все искривления медиаполя, я думаю. Но меня не оставляет чувство, будто где-то на свете происходит жизнь, а здесь — ничего, ватное безмолвие какое-то.

Российская политика происходит на Украине. Там президентские выборы. Мы следим сначала за социологическими опросами, потом за экзит-поллами, потом за результатами, когда обработано пять процентов голосов, десять процентов голосов, тридцать процентов голосов… Где это видано, чтобы люди так подробно следили за результатами выборов в чужой стране? Ну, я понимаю, ради общего развития поинтересоваться на следующий день, кого там избрали за тридевять земель. Но следить пристально? Что, последить больше не за чем? Выходит, не за чем.

Российская экономика происходит в Китае. Там бурное развитие производства, но основным топливом является уголь. И от сжигания угля очень загрязняется атмосфера, смог висит, как в Лондоне девятнадцатого века. И вот мы решили добыть много газа, переправить его в Китай и перевести китайское производство на газ, чтобы товаров производилось с каждым днем все больше, а над Пекином было бы ясное небо и воздух над Шанхаем был бы свежим, как огурец, и сладким, как мед. И я, конечно, очень рад за пекинцев и шанхайцев, но можно мне что-то узнать про Россию? Какое тут производство? Какие тут проблемы с топливом? Что тут с воздухом? Когда воздух станет свежим, как огурец, и сладким, как мед?

Российский спорт происходит в Белоруссии — там наши хоккеисты выиграли чемпионат мира. Российская культура происходит в Копенгагене — там наш главный конкурс «Евровидение» выиграла какая-то ненавистная нам баба с бородой.

Если обсуждается медицина, то в Германии. Если образование, то в Англии. Если наука, то в Америке. А здесь-то что?

Можно было бы подумать, что если в России нет ни политики, ни экономики, ни культуры, ни науки, то здесь — катастрофа и апокалипсис. Но и этого нету. Катастрофа и апокалипсис — тоже на Украине, там же, где и наша политика. А здесь тогда что?

А ничего. Хоть бы мамонта нашли какого-нибудь замороженного. Нельзя же целой стране жить месяцами, яростно обсуждая события, которые происходят всегда за ее пределами.

Я занимаюсь мелкими делами. Мелкими, но, мне кажется, важными. Вот мы с приятелями, например, наладили в городе Касимов Рязанской области маленькую мастерскую, которая производит полезные приспособления для инвалидов. Трехколесный велик, при помощи которого неходячий человек может бегать. Только мне страшно про это рассказывать, потому что в трехколесном велике, позволяющем передвигаться обездвиженному человеку, нет никакого величия России. А есть только надежда, сострадание и еще немножко механическое совершенство и красота. Я думаю, что надежда, сострадание и красота могут происходить с человеком лично, а величие страны может происходить только по телевизору. Но мне боязно про это рассказывать. Я же вижу, насколько непопулярны бывают мои тексты, в которых я про это рассказываю.

Еще мы сделали в Домодедово маленький реабилитационный центр для детей с ДЦП. Что-то среднее между клиникой, детским садиком и клубом парализованных. Я общаюсь там с детьми, которые не умеют ходить, но умеют кататься на велосипеде. Не умеют говорить, но умеют читать. Я начинаю понимать, что если ребенок не может сказать ничего, это еще не значит, что он ничего не чувствует и ничего не может выразить. Мне интересно рассказывать про них, но боязно. Я же вижу, какими непопулярными бывают мои тексты про них, хотя они здесь, рядом. Боязно, потому что люди часто говорят мне, что дети с ДЦП — это безнадежно.

Черт! А Стрелков-Гиркин — это не безнадежно? А газопровод в Китай — не безнадежно? А Навальный — не безнадежно? Все безнадежно! Жизнь — довольно безнадежная вещь.

Я вот только не понимаю, почему люди интересуются жизнью, которая происходит не с ними и за тридевять земель, а не жизнью, которая происходит с ними и здесь.