В начале августа мне позвонил брат из Луганской области. Не успели обменяться фразами о том, как дела друг у друга, как он угрюмо сказал: “Я ухожу в ополчение, защищать свой край”. Полминуты в телефонной трубке висело угрожающее молчание. Наверное, мне нужно было отговорить его от неразумного поступка, но я не стал. И вот по какой причине.

Два года назад я переехал в Киев из небольшого шахтерского городка Ровеньки. Моя мама — учительница начальных классов, отец — шахтер. Он всегда повторял, что я должен чего то добиться в жизни и всячески мотивировал к переезду в столицу. Отношения в вертикали отец и сын у нас последние несколько лет были очень хорошие. Я говорил ему, как признателен за отцовство, и заключал в благодарные объятия. Подобное было и с братом — он для меня друг.

Но после Евромайдана что то начало меняться в нашей семье, будто разлом в земле расколол мир на две части. По одну сторону остался я, а по другую — брат с родителями.

Мои родственники, мягко говоря, не приняли события в центре Киева, а когда проводились референдумы по поводу создания так называемой ЛНР, ходили голосовать. Затем мне не раз доводилось выслушивать обвинения, мол, фашисты захватили власть, правосеки идут всех вырезать, националисты отравили питьевую воду, все шахты закроют, а их физически уничтожат. Никакие аргументы не действовали, все посылы к логике разбивались о стену непонимания и отчуждения. И вдруг вместе с аргументами за этой стеной оказался и я.

В какой то момент для самых близких людей я превратился в злостного бандеровца, у которого из пасти капает голодная слюна по донбасскому роду. Нашпигованные российской пропагандой и обвинениями регионалов в адрес Евромайдана, облепленные слухами и сплетнями, как днище корабля ракушками, илом и бог еще знает чем, они стояли на своем — весь мир против них. В общем, я стал идеологическим людоедом для брата и родителей.

Это тяжело осознавать первые минуты, но со временем разлом в нашей семье стал обыденностью. Алгоритм общения — они обвиняют, а я не протестую — привычным. Недавно я перестал общаться с отцом. Мало разговариваю с матерью. И вот теперь брат. 

Когда он позвонил мне, то спрашивал: почему, мол, его вдруг считают террористом, как говорят по ТВ, ведь он только живет в Луганской области и ни в чем не виноват. В двух фразах он успел обвинить украинские войска в геноциде, заявить, что готов защищать своих детей, дом, город, и пригрозил, чтобы я не встречался ему на поле боя — может убить.

К чему этот рассказ? Чтобы многие уяснили то, что понял и я: разлом в обществе между жителями Донбасса и остальными украинцами давно перерос бытовую драму или коллизии семейных отношений. Это настоящий гражданский конфликт. Гражданская война. Просто некоторые боятся произносить это словосочетание вслух.

По оценкам СБУ, в начале конфликта из 10 тыс. человек, которые воевали против украинской армии, около 7 тыс. были местными жителями. И никто не может подсчитать, сколько местных взяли оружие в руки, чтобы убивать, за весь период войны. Понимаете, если убийство в мирное время — преступление, то теперь это форма поведения. Значит, раскол произошел даже в моральных устоях. А у каждого из воевавших на стороне сепаратистов есть семьи и родственники, которые наверняка живут в других регионах Украины. И истории, подобные моей, встречаются чаще, чем кажется на первый взгляд.

Между проживающими в Донецкой и Луганской областях и другой частью страны протянулась невидимая пропасть, и теперь важно понять, есть ли дно в этом социальном надломе.

Ведь главное в решении проблемы — не только признать ее наличие, но и измерить глубину, суммировать все противоречия. Нынешняя война — не просто взрывы, разрушенные дома, мосты и дороги. Это продырявленные души, разорванные родственные отношения, неприятие и ненависть к ближнему в наиболее запущенной форме. И первый шаг для исцеления общества состоит в том, чтобы признать это и прекратить прятаться от правды.