7 октября 2014 года — восемь лет, как была убита Анна Политковская

Есть люди, чье поведение убедительнее слов. Хотя и слова их не бывают скомпрометированными или обесцененными. По одной простой причине: голос совести этих людей никогда не дает петуха.

Так каким же личным опытным путем выносятся максимы в жизнь? Какими индивидуальными словами, поступками, мыслями, чувствами? И как удается человеку, который живет в меру максим, пробуждать в нас ответное состояние?

Об этом идет речь в нашем проекте «Максимы».

Максимы Анны Политковской

1. Сила зла в анонимности. Поэтому надо все называть своими именами.

2. Ненавижу батальные полотна. Ведь главное в жизни — это ее детали. Только они проверяют нас на человечность. Как отнесешься к трагедии одного человечка — так и целого народа.

3. Сильные руки в отсутствие сердец заняты тем, что подписывают смертные приговоры.

4. Если смотреть через прицел, то дети похожи на боевиков.

5. Страх и вправду искоренил у нас стыд. От страха перестало быть стыдно.

6. Ксенофобия — ненависть к Богу. Если Бог задумал нас всех равными — чего ж мы тогда…

7. Нельзя притвориться свободными.

8. Любовь к Родине не знает чужих границ? Избыточный патриотизм вреден, как все избыточное. Я за тот патриотизм, что с горечью и гордостью.

9. Мы приучились тихо любить — в смысле понимать до донышка. <…> Еще ждать годами. Еще ноги мыть, воду пить. А вот страсти как недолговечного сжигающего огня  — фиг вам!

Не способны мы ни на страстный месяц (пусть один-единственный, но сладкий, изнуряющий и соблазняющий на безумие), ни даже на страстный разрыв, когда очевидно, что это разрыв, но так давайте же разрывать на взлете!

10. Сплошное копание в себе, а не желание взять от партнера все счастье до конца, даже если это финальные его часы, и дать ему взамен столько же, пусть даже если завтра пустота на подушке обязательна.

11. Война — отвратительная вещь. Но она вычистила меня от всего ненужного и отсекла лишнее. Мне ли не быть благодарной судьбе?

12. Жизнь заканчивается в одну секунду. И завтра — это слишком блудливое животное, чтобы на него надеяться. Оно способно не навестить тебя никогда. Все — только здесь и только сейчас…

13. Что дальше? Дальше — ВСЕ. Счастье. Как вчера.

Ее называли максималисткой.

Можно и так.

Она же была личностью.

А личность — это всегда ВСПЛЕСК человеческого максимума в индивиде.

Когда случился «Норд-Ост», Аня была в командировке. Террористы, захватившие «Норд-Ост», назвали ее первой, с кем они согласны вести переговоры. Аня срочно вылетела в Москву.

«Наконец подвели к черте у кордона из грузовиков. Сказали: «Иди попробуй. Может, удастся?» Со мной пошел доктор Рошаль. Протопали до дверей, не помню как: страшно. Очень».

Это из начала ее первого норд-остовского репортажа «Цена разговоров», опубликованного в «Новой» уже после того, как все закончилось, — 28 октября 2002 года.

«Следует непонятное месиво творящейся трагедии: одни «маски» приходят, другие уходят — уплывающее в никуда время сжимает сердце дурацкими предчувствиями… А «старшего» все нет. Может, нас все-таки расстреляют?»

Наконец приходит «старший». Он поднял маску на лоб. Лицо — открытое, скуластое, милитаризованно-типичное. На коленях автомат. Звать Бакар.

— Сколько вам лет? — спрашивает Аня.

— 29.

— Воевал обе войны?

— Да.

— Поговорим о делах? — предлагает Аня.

— Ладно.

Аня просит о детях. Отпустить всех детей — они же дети.

— Дети? Тут детей нет. Вы забираете наших на зачистках с 12 лет, мы будем держать ваших.

— Чтобы отомстить? — спрашивает Аня.

— Чтобы вы почувствовали, как это.

Удается договориться только о воде и соках.

В том смысле, что она будет их носить, кричать снизу, что принесла, и тогда ее будут пускать.

Аня выходит на улицу. Там сильный дождь.

«Собираем деньги по карманам и кошелькам, у кого что есть, — те, кто стоит поблизости. Журналисты сбрасываются первыми, еще — пожарные. Кто-то бежит в ближайший магазин за соками. Оказывается, что никаких соков «от имени государства» под рукой у представителей государства на сей момент нет. Это странно, но размышлять некогда. Есть только одно понимание: скорее! Скорее! Пока «те» не запретили!»

Вместе с Романом Шлейновым (коллегой, завотделом «Новой») берут по две упаковки сока в руки и несут. Зонтика нет. Да и к чему он, если руки обе заняты. (Потом скажет мне: я была как мокрая курица.)

Еще когда только первый раз пытались с доктором Рошалем пойти, два офицера — МВД и ФСБ — вокруг них ссорились. У того, кто из МВД, — приказ, чтоб шли с соками, раз это помощь заложникам. У того, кто из ФСБ, — приказ не пускать.

«Они переругиваются. Льет дождь, стоим, как дураки, посреди всех снайперов и ждем, как мне кажется, когда кто-то начнет стрелять. Наконец ФСБ дает «добро»: «Идите».

Одна ходка с водой и соками, другая, третья…

Публикация от 25 ноября 2002 года: «Норд-ост». 11-й ряд. Официальная версия трагедии — четверо погибших заложников с огнестрельными ранами застрелены террористами — не сходится с реальной действительностью».

Они пошли на «Норд-Ост» вчетвером: две родные сестры, Ирина и Виктория, со своими детьми, Ярославом и Анастасией. Ира, Вика и 19-летняя Настя выжили, а Ярослав погиб. При юридически невыясненных обстоятельствах.

18 ноября Ярославу Олеговичу Фадееву исполнилось бы шестнадцать. Ожидался большой семейный праздник и подарки — как у всех.

Прощаясь у гроба с внуком, его дедушка, врач, сказал: «Ну что, так и не побрились мы с тобой ни разу?..»

Когда пустили газ, Ира обняла сына и попросила его ничего не бояться. И отключилась.

После штурма Ира, Вика и Настя попали в больницу, а Ярослав потерялся. Официальная информация полностью отсутствовала, горячая линия была непробиваема, и друзья этой семьи сами прочесывали город, разбив его морги и больницы на сектора.

Потом Ира узнала, что в «холодильнике» в Хользуновом переулке нашли труп, внешне похожий на ее мальчика. И сбежала из 13-й больницы через забор. Просто так уйти было нельзя, прокуратура запретила.

Ей показали фотографию на компьютере. Это был Ярослав. Ира попросила привезти его тело. Ощупала сына и нашла два пулевых отверстия. Входное и выходное. Тщательно заделанные воском.

Ира уже знала, что одежда, в которой она оказалась в больнице, была вся в крови. Ярослав собою защитил ее от расстрела.

В морге она выглядела спокойной. Рассуждала здраво и без эмоций. Потом попросилась, чтобы ее выпустили через черный ход.

Уехала и прыгнула с моста в ноябрьскую Москву-реку.

Ее кто-то спас. Она недоумевала: зачем?

В редакции нашей газеты Ира появилась через десять дней после теракта. Аня сказала мне тогда, что Ира была мертвая. Не как мертвая, а мертвая.

А Ира рассказывала все с тем же недоумением: «Я даже не утонула. Там были льдины, а я попала мимо льдин. Плавать не умею — а вода держит. Понимаю, что не тону, и думаю: «Ну хоть бы ногу свело судорогой», — но не свело. И люди подоспели и вытащили… Спросили: «Откуда ты? Что ты плаваешь?» А я им говорю: «Я из морга. Но не сдавайте меня никуда». Дала телефон, по которому позвонить, и за мной приехали… Я держусь из последних сил, но пока я мертвая. Я не знаю, как он там без меня…»

Аня напишет о Ярославе Фадееве:

«…чья была пуля?.. Террористов? Или «своя»?

Никому, включая родных, так и неизвестно, проводилась ли баллистическая экспертиза? И каковы ее результаты? Все материалы по делу совершенно засекречены. В морге, в книге учета, хоть и было вписано, что причина смерти — «огнестрельное оружие», но это было сделано карандашом. В свидетельстве же о смерти Ярослава — пустота. Там, где должна быть «причина смерти». И Ярослав даже не признан потерпевшим по делу о смерти № 229133. Будто он и не был заложником «Норд-Оста».

Даже священник, к которому Ира Фадеева пошла на исповедь, не выдержал. Отказался продолжать разговор: «Простите, но слишком тяжело».

А для Ани «слишком тяжело» быть не могло.

Она несла на себе (в себе) груз, что не под силу сотням журналистов. И никогда не бросала тех, о ком писала. Для нее вообще не было эпизодических людей.

Жизнь сделала ее решительной. Научила работать умело и эффективно.

Потребности нашего государства выше, чем возможности страны. Аня знала это. И выбрала страну.

Она была на стороне (со стороны) только людей. Самых беззащитных, самых униженных, самых забытых.

Для Ани вопросительный знак был гербом свободы.

Вот вновь и вновь она задает вопросы по «Норд-Осту», комментирует, делает выводы.

«Как отряд Бараева вообще пришел в Москву? Как шла подготовка теракта в Москве? Почему был штурм? А переговоры, которые могли бы принести успех — освобождение заложников, прекратили? Кто посредничал в принятии такого рода преступных решений?»

«Куда исчезли 12 террористов? Их было 52, убили 40, «языков» не брали. Повторяю: а где еще 12 человек, не уничтоженных?»

«Был ли оправдан штурм вообще и в таком виде (с применением газа) в частности?»

«НИКТО не выяснил истинный состав газа, не установил лиц, отдавших приказ на его применение и скрывших от врачей антидот».

«Врачи не знали, от чего и чем лечить, потому что им ничего не было сообщено. И тот, кто обязан был сообщить, но не сделал этого, остался неизвестен даже следствию, уж не говоря о том, что должен понести наказание».

«У следствия по Дубровке — так и никаких серьезных результатов, кроме подсчета убитых террористов, и даже не все они до сих пор опознаны.

…У следствия была совсем другая задача: оправдать все действия спецслужб и госструктур.

И с этой задачей следствие с блеском справилось, доказав недоказуемое: что при 130 погибших родные спецслужбы ни в чем не виноваты. И члены следственной бригады получили награды и повышения».

Незадолго до теракта врач объяснил Ире, что детей у нее больше не будет. Ярослав, выходило, был единственный.

Но вскоре после похорон сына тот же врач сказал Ире, что чудо свершилось и она беременна.

Родила Артемку. Здорового мальчика. А через полтора года еще и девочку.

Правда, живет со своими новыми, «посленорд-остовскими» детьми затворницей под Москвой. У нее такой страх за них…

Я штрихами, пунктиром процитировала две Анины публикации по «Норд-Осту». Но только в посмертной ее книге насчитала их семнадцать. И, кстати, последний — совсем незадолго до гибели.

А за семь лет работы в «Новой газете» Аня написала пятьсот материалов.

И было шестьдесят командировок в Чечню. То есть на войну.

Всякий, кто работает в сегодняшней журналистике, знает, как почти невозможно добиться хоть какой-то реакции от властей.

А ведь Аню еще со страшной силой ненавидели. И признать несравненную ее правоту — было смерти подобно. Но — корчась в невероятных мучениях — признавали.

По сорока Аниным статьям были возбуждены уголовные дела.

Даже ненавидя — ее уважали.

Кстати, о ненависти. Аня умела как-то очень правильно ненавидеть: открыто, яростно и именно тех и то, что (кто) ненависти достоин.

Текст из ее компьютера, опубликованный посмертно, назывался «Так что же я такого, подлая, делала?». Вот концовка:

«Так что же я, подлая, делала? Я лишь только писала то, чему была свидетелем. И больше ничего. Намеренно не пишу обо всех остальных «прелестях» избранного мною пути. Об отравлении. О задержаниях. Об угрозах в письмах и по Интернету. Об обещаниях убить по телефону. Думаю, это все же мелочи, главное — иметь шанс делать основное дело. Описывать жизнь, принимать в редакции ежедневно посетителей, которым больше некуда идти со своими бедами: их отфутболили власти, то, что с ними случилось, не вмещается в идеологическую концепцию Кремля, и поэтому рассказы об их бедах не могут появиться практически нигде, ни в одном издании, кроме нашей газеты».

А книга Аниных публикаций, изданная после ее смерти, называется «ЗА ЧТО».

Тут уже без вопросительного знака.

Настоятельно рекомендую, если не читали — прочесть, а если читали — перечитайте.

Юным журналистам — читать в обязательном порядке. Чтобы ответить самим себе на вопрос: стоит ли наша профессия жизни.

989 страниц.

Прочтете и поймете — ЗА ЧТО.

И самое важное: Аня была не человеком войны, а человеком мира. Совсем не собиралась умирать. И не должна была.

Красивая, тонкая, стильная, с ранней сединой, которая ей очень шла.

Мы не были близкими подругами.

Но, общаясь, разговаривали подолгу. Обычно это происходило, когда Аня возвращалась из командировок.

Она рассказывала о людях, о которых в тот момент писала. Очень подробно и очень сдержанно рассказывала.

Но мы могли долго и упоенно говорить и «о кофточках».

Я в то время любила носить на одной руке много браслетов, и как-то Аня сказала о них задумчиво: «Какой метафизический звон…»

Однажды Аня вернулась из командировки, пришла ко мне, села напротив, сложила руки на столе, как первоклассница, и сказала: «Я влюбилась!»

Это случилось в одной европейской стране, ее позвали на международный семинар, она не хотела ехать, но потом уговорили, всего три дня, и вот она там влюбилась.

Хотя после ее развода с мужем прошло уже несколько лет, мы избегали разговоров на личную тему. И вдруг…

Нет, не хвасталась — скорее смущалась. Очень по-юному, по-девчачьи. Но я как-то почувствовала в ней тишину, покой и беспечное доверие жизни.

Тот человек, в которого она влюбилась, подарил ей в аэропорту рисунок Эрнста Неизвестного, и вот она, вернувшись домой, прямо на пороге своей квартиры, с этим рисунком в руках, ликуя и сияя, сообщает детям то, что мне: «Я влюбилась!» Дети остолбенели. Наконец Илюша спросил заинтересованно: «Мам, а разве в твоем возрасте такое бывает?»

Пересказывала Аня мне это со смехом. Илюше тогда было двадцать с чем-то лет, ей сорок или чуть больше.

Когда ее дочь Верочка забеременела, Аня просто прыгала от радости. Говорила Верочке: «Представляешь, как эта весть спасительно подействует на прабабушку твоего будущего ребенка!»

Мама Ани и бабушка Верочки, Раиса Александровна Мазепа, лежала в это время в больнице.

Верочка спросила: «Ну ладно, это уже прабабушка, а бабушку, то есть себя, ты внуку или внучке гарантируешь?»

Верочка рассказывает мне это уже после Аниной гибели.

Но тогда, в разговоре с мамой, она не смерть имела в виду, а вечную ее занятость на работе.

Аня сказала: «Я буду очень, очень много заниматься им или ею!»

И начала загодя. Верочка приезжала на дачу, и Аня моментально тащила ей с грядок петрушку и прочую зелень: «Ешь, ешь, это витамины, я сама вырастила».

Когда мы хоронили Аню, боялись за Верочку и ее беременность. Наняли медсестру, чтобы если вдруг станет плохо, укол сделать…

Но Верочка держалась мужественно.

Мамина дочка.

Анина внучка родилась 11 марта 2007 года в 21.45. Ее зовут Анна-Виктория Политковская.

Растет очень позитивной девочкой.

То есть — правильной.