Владимир Маяковский так облек в  стихотворную форму свои впечатления от поездки в Прагу: "Нежен чех, нежнее чем овечка – нет средь славян нежнее человечка..." Это, конечно, не о личных качествах характера, а о давно и всеми подмеченной национальной черте: чехи в массе своей не агрессивны, грубое насилие не свойственно им ни в межчеловеческих, ни в общественных отношениях.

Долгое время в описаниях ноябрьской революции 1989 года на равных употреблялись два эпитета – "нежная" и "бархатная", пока навсегда не закрепился второй. Смысл метафоры понятен без лишних объяснений: бархат – не наждак и не рашпиль, он на ощупь гладок и приятен. В истории почти нет примеров того, чтобы глубочайший переворот, смена общественного строя, в которой принимали участие миллионные массы (демонстрации на Летенском поле в Праге, собиравшие до миллиона человек, до сих пор считаются самыми многолюдными в регионе), свершились без пролития крови, без выстрелов, без битья оконных стекол, даже без сколько-нибудь серьезных потасовок.

Ни тогда, ни после – в период люстраций, переделов должностей и имущества – никто из разочарованных не повесился, не застрелился, не выбросился из окна. Штабы и вожди этой революции как бы соткались из воздуха, из ничего, но авторитету толпы подчинялись беспрекословно. Когда на десятый день непрерывных выступлений в Чехословакии была объявлена всеобщая забастовка, оказалось, что бастовать-то в сущности нет надобности: коммунистическое правительство сдалось на милость победителей. Власть валялась на улице, и ее оставалось только поднять.

Уже через месяц после первой демонстрации студентов, 25-я годовщина которой отмечается в эти дни, Федеральное собрание Чехословакии избрало Вацлава Гавела президентом страны. Коммунистический парламент – в прежнем составе, еще незадолго до этого принимавший бесчеловечные законы, – торжественно изъял из конституции пассаж о руководящей роли компартии. Вацлава Гавела, который только весной 1989 года вышел из тюрьмы после очередной отсидки, – президентом! Единогласно!

Некоторые стечения обстоятельств, вроде бы случайных, однако, скрывают в себе неслучайную символику. В Советском Союзе мы регулярно отмечали 17 ноября торжественными мероприятиями, собраниями и докладами комсомольских вожаков. Мы праздновали, конечно же, не "бархатную революцию", которой никак не могли предвидеть, а вполне официальный Международный день студентов. Но день-то был выбран неспроста – в этот день в 1939 году немецкие нацисты расстреляли сотни чешских студентов, протестовавших против оккупации своей страны. К 50-й годовщине трагедии и приурочила пражская молодежь торжественный митинг и шествие, запретить которые власть по понятным причинам не могла. Попытка разогнать колонну, которая изменила условленный маршрут движения и поменяла транспаранты на "антирежимные", стала началом конца коммунизма в Чехии.

Хотя в тот ноябрь погода не благоприятствовала революциям – на дворе стояла промозглая слякотная осень, – международный климат вполне мирволил ненасильственным революционным переворотам. Уже пала Берлинская стена, в Польше по результатам свободных выборов приступило к работе правительство Мазовецкого, на границах Венгрии и Австрии министры иностранных дел Востока и Запада под звуки фанфар торжественно прорезали кусачками бреши в колючей проволоке. В недавнем интервью тогдашний первый секретарь ЦК КПЧ Милош Якеш посетовал на то, что слабость горбачевского режима не позволила Москве снова ввести в Прагу танки, что якобы могло переломить ход событий.

Неисправимый большевик сказал больше, чем хотел: выходит так, что на собственные силы, на свою армию и на поддержку собственного населения чешские и словацкие коммунисты опереться не могли. Когда советские оккупационные войска отказались вмешиваться, местным партийным бонзам оказалось нечего противопоставить невооруженной оппозиции. Режим развалился, как карточный домик, именно потому, что был оккупационным, навязанным извне. И как было депутатам коммунистического парламента не поднять руку за вечного диссидента Гавела, когда под стенами Федерального Собрания колыхалась тысячеголовая толпа с транспарантами "Гавела – на Град!"?

Четверть века – срок немалый, треть средней человеческой жизни. Массовый энтузиазм, который не проходит быстро, подозрителен. Хорош только такой революционный порыв, который порождает энергию будней, дает силы для рабочей рутины. Чехам ли этого не знать, ведь их первый президент Томаш Масарик – автор теории малых дел. Теория эта – не догма, а руководство к действию. Без малых дел и мелких задач, решаемых изо дня в день, зато всю жизнь без перерывов на запои, никакому народу с колен не подняться. Можно разве что возвысить до национальной идеи разбой и наезды на соседей, но это путь для Чингисхана, а не для Гавела.

За четверть века после "бархатной революции" многое прояснилось и встало на свои места. Теперь ясно, что даже самая замечательная революция не гарантирует общество от ошибок, провалов, накладок и отступлений. Никем не расписан по пунктам сценарий развития. Пройденный чехами и словаками путь не был прогулкой по розарию в цвету. Были и есть свои воры и негодяи у власти, но не было узурпаторов. Были люстрации, но не было репрессий. И вот результат мелких дел: по показателю ВВП на душу населения среди посткоммунистических стран Чехия находилась после переворота 1989 года на втором месте после Словении, а сейчас переместилась на первое. Тот же показатель по Праге составляет 115 процентов от среднего по Европейскому союзу.

Сегодня легко критиковать недавнее прошлое. Особенно в мире, переживающем цивилизационный кризис, особенно находясь в самом центре континента, первым пораженного деградацией. Чехи – рекордсмены по скептицизму, самокритичности вплоть до самобичевания их учить не приходится. Никто не владеет истиной в последней инстанции и не наказывает за ее отрицание. Здесь важно не утратить из виду главного: сохранить центровую идею национального миропонимания. Такой идеей для большинства чехов по-прежнему остается неоспоримая ценность личной свободы. Государство – не объект обожания и обожествления, а лишь служебный механизм, создающий условия для самореализации личности. Государство – всегда мишень для насмешек, уничижительных анекдотов, полупрезрительной критики. От него не ждут спасения и навязчивой опеки. Не мешает жить – вот и хорошо, большего не требуется.

Государство для чехов – не источник национальной гордости. Гордость они черпают скорее в способности в переломный момент объединиться в политический народ, дисциплинированный и целеустремленный – как в дни "бархатной революции". Несмотря на всю критику, на все нестыковки и загадочные обстоятельства ноября-89, не получивших вразумительного объяснения, три четверти чехов видят в "бархатной революции" абсолютный пик своей национальной истории. Доля тех, кто хотел бы открутить события обратно, исчезающе мала.

В президентстве Вацлава Гавела чехи видят воплощение платоновской идеи государства, руководимого поэтами и философами. Такое государство никогда не утверждается на веки веков, это не только немыслимо – это, скорее всего, непродуктивно. Но счастлив народ, который может сказать о себе: "В моей истории такое было!" И можно только пожалеть идолопоклонников, которые молятся на конные статуи завоевателей.

"Бархатная революция" привела в чешскую политику многих толковых экономистов, со временем вытеснивших из нее драматургов, историков и художников. Прагматики позаботились о хозяйственном процветании страны. Но если принять, что не хлебом единым жив человек, то в центре национальной вселенной должна оказаться метафизика, ее непреходящие ценности. Вот почему на фронтоне Национального музея в Праге висит портрет покойного президента, на котором написано: "Вацлав Гавел – навсегда!"