Не знаю, почему эта история так беспокоит меня. Вероятно, главное, что беспокоит — дата. 6 января 1946 года. В этот день в Ленинграде казнили через повешение шестерых немецких военнослужащих. Фрагмент кинохроники, запечатлевающей эту казнь. 

Их казнили публично, при большом стечении народа на площади, которая теперь называется площадью Калинина, а в 46-м году еще не имела названия и звалась просто площадью у кинотеатра «Гигант». Это неподалеку от Финляндского вокзала. Неподалеку от теперешнего метро «Лесная». В 90-е и 2000-е годы в кинотеатре «Гигант» было казино, теперь концертный зал, ресторан, пивоварня, место проведения свадеб. А 70 лет назад здесь была публичная казнь.

Шестерых человек подвезли в открытых грузовиках под виселицу, накинули веревки на шеи, и грузовики уехали из-под них. Не знаю, почему меня это беспокоит. Вероятно, потому что моему отцу в день этой казни было семь лет. А моей маме — три года. Дед мог бы взять маму на руки и понести ее показать казнь. Хорошо, что их не было в Ленинграде в тот день. Хорошо, что дед командовал военным госпиталем в Германии и вызвал к себе семью.

Нет, я понимаю, что казненные, вероятнее всего, действительно были мерзавцами, военными преступниками, убивали мирных жителей, заслуживали смерти.

Но почему именно эти шестеро из миллионов немецких солдат, убивавших мирных жителей в окруженном Ленинграде? И зачем публично? Какое чувство двигало людьми, пришедшими на площадь смотреть казнь? Я не знаю этого чувства. Вероятно, оно вырабатывается в людях на войне.

Я знаю, что военных преступников принято было казнить через повешение. Я знаю, что тех нацистских преступников, которых осудил Нюрнбергский трибунал, повесили в физкультурном зале мюнхенской тюрьмы. И да, в присутствии репортеров, но все же не публично на площади. Хотя и про физкультурный зал тюрьмы я не понимаю, как на следующий день охранники играли в нем в баскетбол, нимало не заботясь о том, что накануне в штрафной зоне у них стояла виселица.

Что-то происходит с людьми на войне. Что-то, чего я не могу понять.

На этой хронике 46-го года я вглядываюсь в лица людей, пришедших смотреть казнь. Непроницаемые лица военных. Женщина в очках, спешащая выкрикнуть, вероятно, последние проклятья осужденным за мгновение до того, как те будут казнены. Зачем они пришли? Зачем им надо видеть казнь?

Зрелище казни подтверждает как-то, что справедливость восторжествовала? Но разве недостаточно фотографий или сообщения в газете о том, что приговор приведен в исполнение? Тогда же принято было верить газетам.

Кинохроника военных лет — да, вызывает сложные чувства. Когда я смотрю, например, салют в день снятия блокады, мне бросается в глаза, что люди, попадающие в кадр, не истощенные. То есть снятию блокады радуются не те люди, на долю которых пришлось смертное время. Те умерли. А эти приехали позже с большой земли. Но я понимаю их радость: блокада снята, война близится к концу, салют, со стен домов смывают надписи про то, что эта сторона улицы во время обстрела наиболее опасна. И все улыбаются. Это я понимаю.

Я не понимаю публичную казнь. Зачем они пришли? Почему руководители государства и города решили, что управляют народом, которому для удовлетворения чувства справедливости и ощущения полноты победы нужно присутствовать на публичной казни врага? И ведь правильно решили. Народ ведь пришел.

Я не понимаю этого. Я думаю только, что из мирной жизни нам кажется, будто войны заканчиваются салютами и парадами победы. В мирной жизни нам кажется, будто война заканчивается тем, что вражеские знамена бросают к ногам полководца-победителя.

Людям, прошедшим войну, так не кажется. Естественным и закономерным завершением войны им представляется не парад победы, а публичная казнь побежденных.

Кажется, я этого никогда не пойму, если только вокруг меня не начнется война.