Первой слово «депривация» произнесла мне физический терапевт Екатерина Клочкова. Мы разговаривали про реабилитацию детей с церебральным параличом, и Екатерина протестовала против того, что помогать этим детям у нас принято болезненно. Вот есть больной ребенок, которому и так не сладко, а его еще отнимают от мамы, кладут на массажный стол и давай выкручивать руки и ноги, называя это лечебной физкультурой. Ребенок орет, потому что больно и страшно, а мама стоит рядом и смотрит, как ребенок мучается, потому что хочет ведь ребенку помочь, но как помочь без боли — не знает.

Между тем, когда ребенок кричит от боли и страха, а мать стоит рядом и не реагирует, они, мать и ребенок, лишаются друг друга. Когда ребенок плачет, зовет на помощь, мать должна броситься и помочь, у матери даже специальный гормон пролактин вырабатывается, гормон заботы, гормон вскармливания, гормон утешения. Но она стоит и безучастно смотрит, как ребенок плачет, и через некоторое время пролактин перестает вырабатываться, потому что вырабатываться бессмысленно — все равно ни заботы не будет, ни вскармливания, ни утешения, а будет одна только боль.

Почему это? Кто нас приучил? Кто втолковал нам, что нужно терпеть лишения? Попробуйте-ка вспомнить, скольких основополагающих вещей мы были лишены.

Про материнскую любовь мы уже сказали. Не только ведь детям с ДЦП случалось корчиться от страха и боли, тогда как мама стояла рядом и не вырабатывала пролактина. Здоровым тоже часто приходилось испытывать такое.

Но еще мы лишены родной земли. Не страны с флагом и гимном, а куска земли пополам с камнями и глиной где-нибудь в Смоленской области или Медвежегорской, или на Чистых прудах — не важно. Земли, которая всегда была твоя и останется твоя, где до сих пор стоит дом, в котором ты жил ребенком, и где до сих пор сохраняется твоя дурацкая детская комната с пожелтевшими плакатами на стенах. Герои этих плакатов давно стали вздорными дедушками, но ты знаешь, что где-то сохраняется твоя детская комната, и ты можешь в нее вернуться, что бы ни случилось. У кого такое есть? Ни у кого нету. Некоторые мои друзья, выросшие на подмосковных академических дачах, иногда еще относились как к родине к этим Николиным Горам, Рузам, Фирсановкам — но нету и их, участки распроданы, или разделены напополам уродливыми заборами, и даже сами дома разделены так, что печка на одной половине, а вьюшки от печки на другой. И владельцы обеих половин ненавидят друг друга, не разговаривают. Утрачена малая родина. Надо ли удивляться, что люди, лишенные родной земли, с такой охотою хватают чужую землю и объявляют своей?

А еще у человека должен быть учитель. Мудрый, добрый, смелый — такой, которого безусловно уважают родители и которому никто ни из какого министерства не может спустить никакой учебник «Основы черт-знает-чего». Такой учитель, чтобы учил не по дурацкому учебнику, а из головы. У меня еще такие учителя были, а вот у детей моих — уже нет.

А еще у человека должно быть счастье и горе, память о великой беде и великой радости. Но, не знаю, как у вас, а у меня лично проблемы с великой бедой.

Вот я родился в Ленинграде, и мама моя родилась в Ленинграде 11 апреля 1943 года, еще в блокаду. Что у меня осталось от этого? Десяток военных фотографий, ни одной блокадной. Ни одного письма от деда с фронта бабушке в окруженный город, потому что они жгли письма, боялись арестов — и правильно боялись. А Музей блокады разрушен, так что даже общей памяти про мою великую беду я лишен.

Кто я после этого? Кто мы все после этого? Лишенцы.

У многих лишенцев в течение непродолжительного времени была хотя бы работа, про которую казалось, что ею можно лишения преодолеть. Многие на работе своей успели стать звездами, легендами, должны были бы стареть в почете, поучая молодежь. Но, не знаю, как среди ваших знакомых, а среди моих почти все лишились работы еще до первых признаков старости.

Лишенцы, одно слово. Лишенцы и есть. И большинство наших поступков объясняется разными видами депривации.