Нет!

Вместо предисловия

Я долго сомневался, обнародовать ли эти фрагменты, которые складывались, складывались, но, кажется, – так и не сложились в сколько-нибудь цельную картину. Однако в своей раздробленности, дробности они, кажется мне, каким-то (может быть – родственным?) образом адекватны, соответственны той реальности, эскизным отражением которой являются. Эти заметки – не заключение эксперта, не памфлет фельетониста, не русофобский навет. Это не приговор суда – это показания потерпевшего.

Автор – не сторонний наблюдатель. Простой русский человек, живущий внутри русской культуры, русской истории, русской судьбы. Но может ли он судить о самом себе? Вправе ли подопытный кролик исторического процесса иметь мнение насчёт своего места, роли, участи и перспектив, насчёт собственной судьбы?

Считается, что "часть" никогда не сможет постичь "целое", в состав которого входит. Такая позиция (установка) не столько указывает на ограниченность наших возможностей, сколько декларирует априорный отказ от самой попытки познания, – особенно применительно к природе социума. Как будто познание, проникновение в суть явления возможно только "извне", но никак не "изнутри". Автору такая позиция представляется и недоказуемой, и нелогичной, и неубедительной (чтобы не сказать неправдоподобной).

Извне можно только "описать", "объяснить" – между тем "понять" означает прежде всего ИСПЫТАТЬ НА СОБСТВЕННОЙ ШКУРЕ!

Культура отрицания

Всякий, готовый (и способный) взглянуть на историю России и на русскую культуру внимательно и непредвзято, должен будет в конце концов согласиться: в основе их лежит ОТРИЦАНИЕ.

Исток этого отрицания – обида на свою злополучную судьбу, воспроизводимая из поколения в поколение фрустрация. Русский человек всей своей генетической памятью как последнюю истину воспринимает – и принимает: надеяться не на что, всегда было и будет так. Это и определяет тот особый, знакомый всем нам феномен: нигилизм как универсальный ответ на недовольство своей жизнью.

Я бы назвал этот ответ подростковым. Причиной этого отвержения, отторжения является незрелость – как человека, так и общества. При декларируемой "древности" русская культура как синтетический феномен, может быть, ЕЩЁ НЕ СЛОЖИЛАСЬ! В таком случае понятнее выглядит её инфантилизм (с его важнейшим атрибутом – безответственностью).

Если в других культурах человек чувствует себя обделённым, его естественной реакцией является преодоление своей ущербности, бедности, неполноценности, недостаточности. Он пытается повысить свой социальный статус, получить хорошее образование, разбогатеть, прославиться. Дефицит должен быть восполнен!

Ответ русского человека прямо противоположен – точно по Достоевскому: ах я плох? ну так вот буду же я ещё гаже!

Отсюда же проистекает совершенное неприятие (исключения только подтверждают правило) любого успеха, преуспеяния.

Русский человек отнюдь не глуп, по-своему он даже весьма проницателен. Но в основе этой проницательности лежит не умение разбираться в людях, а тотальная подозрительность. Ему не нужны ключи от "комнаты, где деньги лежат": универсальная отмычка недоверия и опаски безотказно открывает ему любые двери. Беда в том, что это всегда двери чёрного хода, пожарного выхода.

Как за любым добрым делом ему видятся корыстные побуждения, так и чужое богатство в его глазах – улика, вещественное доказательство преступления. Если же у него самого вдруг заводятся деньги, для него это чаще всего неприятный сюрприз. Он удивляется так, как будто не заработал их, а нашёл – или, скорее, украл. (При всемирно известном воровстве русских воруют они чаще всего не по плану, а по импульсивному побуждению.) Он ищет в этом если не подвох, то случайность, и не знает, что делать с обрушившимся на него богатством. Оно его томит, тяготит, гложет.

Русскому человеку незнаком устойчивый надёжный достаток, ощущение независимости, уверенности в себе. Никакое самое большое состояние не приносит ему ощущения благополучия. Его подозрительность оборачивается на себя: глядя в зеркало, он видит не себя вчерашнего – "бедного, но честного", а какую-то незнакомую самодовольную рожу, по которой так и хочется хряснуть. Но это "в лучшем случае" – чаще всего он не мудрствуя лукаво пускается в дикий нелепый разгул, стараясь поскорее спустить шальные деньги (а разве они бывают другими?).

Культура неблагодарности

В истории русской литературы существует легендарный сюжет – о том, как талантливый писатель-разночинец Николай Успенский не выдержал "пытки благополучием", которую "устроил" ему И. С. Тургенев, поселивший его в отдельном домике на всём готовом. Успенский, яркий не только писатель, но и социопат, в конце концов бежал, наложив кучу посреди письменного стола, за которым должен был писать свои замечательные тексты. Он поступил очень по-русски: каждый русский человек в глубине души – социопат. Уйдя от благодетеля, Успенский обрёл то, что искал: свободу самоуничтожения. Он спился и в конце концов зарезался.

Культура нищеты

В русской поэзии нет места воспеванию богатства и богатых; примеров же сочувственного описания (а то и доходящего до обожания любования) нищеты и нищих не сосчитать. И это отнюдь не только литературная традиция. Мой дед – уральский крестьянин, участник Гражданской и Второй мировой войн признался как-то, что всю жизнь "не любил богатых".

Эта всенародная нелюбовь к богатым и к богатству в значительной мере объясняет один удивительный феномен коммунистического режима. Это никогда не проговаривалось вслух, но подразумевалось: большевицкая революция была совершена не ради того, чтобы народ вырвался из нужды, – её целью была ликвидация богатых и богатства. Равенство в убожестве русскому человеку понятно, близко, "не обидно", неравенство в богатстве или пускай хотя бы в достатке, сама мысль о нём – невыносима. Да, по-видимому, в народной среде всегда имелось 10-15% диссидентов, считавших иначе, но они никогда не делали погоды. Как не делают её и сейчас.

Великий экономист и социальный мыслитель Фридрих фон Хайек сказал когда-то: ни один рабочий не создал ни одного рабочего места! Такая логика для русского человека не то что неприемлема – она оскорбительна. Инициативные богатеи, успешные предприниматели, талантливые самородки, удачливые авантюристы, фанатичные трудоголики, короче – СОЗИДАТЕЛИ всех мастей и рангов – всегда тащили на себе телегу российской цивилизации. Они не только обогащались сами – они давали множеству людей возможность заработать, свести концы с концами, а то и просто выжить. Но никогда не встречали благодарности – всегда только ропот осуждения, презрение и издёвку.

Иван Владимиров, "Допрос в комитете бедноты"

Культура аутсайдерства

"Выбиться в люди" – такая же чуждая русскому сердцу идея, как "искупить грех". Русскому православию, как известно, была ненавистна практиковавшаяся в своё время католической церковью торговля индульгенциями. Но было бы ошибкой считать, что причина тут кроется в неприятии купли-продажи отпущения грехов (благодати). Русская церковь за свою тысячелетнюю историю мирилась и не с такими кощунствами. Святотатством была не столько возможность конкретно купить, сколько право вообще заслужить, заработать спасение души. Такая идея подрывала сами основы русского ортодоксального взгляда на мир. Ничто в русской истории не давало примеров воздаяния по заслугам! Из этого неизменно делался логический вывод: человек может быть спасён только и исключительно ПО ПРОИЗВОЛУ бога, а не в силу своих достоинств или заслуг.

Культ силы, культура двоемыслия

В том же ряду следует рассматривать и отношение русского человека к силе. Сила всегда ассоциировалась с насилием и несправедливостью. Нельзя сказать, что это отождествление не осознавалось. Хотя приписываемое Александру Невскому хрестоматийное высказывание "не в силе бог, а в правде" исторически малодостоверно (то, что мы знаем о карьере князя, свидетельствует как раз об обратном: если он с чем-то и умел считаться, то именно с силой, и никакие сантименты – от родственных чувств до патриотизма – не значили ровным счётом ничего в эволюции его образцово-показательного коллаборационизма), но сам факт закрепления этого афоризма в народном сознании говорит о многом. Сила противоположна правде, сила неправедна, то есть – несправедлива! Правда (на стороне которой бог) возводилась в ранг морального идеала. Морального – но не практического, не жизненного.

Ибо жизненная практика показывала: насилие, жестокость, произвол ВСЕГДА торжествуют; справедливость, правота ("правда") всегда терпит поражение.

Именно таким образом в поколениях вырабатывалось то двоемыслие, которое сделалось национальной чертой русских задолго до всякого коммунизма. Бессильная ненависть к угнетателям трансформировалась в зависть, страх – в преклонение, отвращение – в обожание... Стокгольмский синдром правильнее было бы назвать московским.

Однако как ни раболепствуй, как ни пресмыкайся перед насильником, это не изменит и не облегчит твоего положения. Глубокое противоречие, противоположность, чуждость населения ("подлого народа") и власти, столь блистательно вскрытые в своё время Ричардом Пайпсом в "России при старом режиме", порождали ОТКАЗ ОТ ИНИЦИАТИВНОГО СОЗИДАНИЯ как едва ли не единственную доступную ему, народу, форму протеста, точнее – эскапизма.

Культ праздности

Вот откуда проистекает широко распространённое отвращение русского человека к труду. Труд в России всегда был подневольным, а его плоды всегда отбирались у их создателей. И отнявший эти плоды распределял их по своему произволу. Такое демонстративное надругательство над трудящимся человеком в условиях абсолютной невозможности протеста срабатывало как мощнейшее отрицательное подкрепление – и из века в век утверждало это доходящее до ненависти отвращение, плодя бездеятельных нищих или "в лучшем случае" плутов, мошенников, очковтирателей.

Это очень русское – наплевательское! – отношение к труду закреплено во множестве народных поговорок. Мне больше других нравится такая: "Гнём – не парим, сломим – не тужим". (Речь здесь идёт об изготовлении дуг – непременной детали конской упряжи. Изготавливались они из липы – мягкого дерева, которое, будучи распаренным в кипятке, легче гнулось.)

Культ иррационального

Другой довольно забавной иллюстрацией такого отношения не столько к труду, сколько К РАЦИОНАЛЬНОМУ ПОВЕДЕНИЮ ВООБЩЕ служит современный "еврейский" анекдот – еврейский, но отнюдь не антисемитский, что уже само по себе примечательно.

– Мама, мы евреи или русские?

– ???

– Да тут сосед велосипед продаёт, вот я и думаю: поторговаться и купить – или украсть и поломать.

Культура халтуры и очковтирательства

Характерной разновидностью культуры нигилизма есть повсеместное распространение очковтирательства, халтуры и саботажа. Невозможно найти русского человека, не помнящего, КАК строилось в СССР жильё: "недоделки" и "приписки" – слова из того же ряда, что "очковтирательство", "халатность", "хамство". В начале 1980-х я спросил у товарища, работавшего на Адмиралтейском судостроительном объединении: "В., а атомные подлодки вы тоже с недоделками сдаёте?" "Ну разумеется!" – удивился он моему вопросу. А когда я попросил проиллюстрировать допустимую степень этих недоделок, он сказал, что критериев приёма лодки флотом всего два: 1) лодка не должна утонуть во время ходовых испытаний и 2) военпред должен получить оговоренное число цистерн спирта. Всё!

Об отношении работников объединения к производимой ими продукции свидетельствует и другой приведённый им пример. Военное производство такой степени секретности было практически автономно: городская власть на завод не распространялась. Время от времени на его территории случались пожары. Когда загоралась почти готовая лодка, её доблестно тушила заводская пожарная команда, начальник которой получал благодарности, премии и даже ордена. В конце концов раскрылось, что это он и устраивал поджоги – при попустительстве (если не одобрении) заводского начальства: пожар, как война, списывал всё.

Если от полувоенной темы вернуться к мирной – кто из профессиональных водителей не сливал тоннами горючее в специально присмотренном для этого более или менее укромном месте? Спрашивать, зачем миллионы шоферов по всему СССР совершали миллионы экологических преступлений, бессмысленно: зарплата была прямо пропорциональна километражу и расходу топлива! И если спидометр можно было "подкрутить", то от бензина приходилось реально избавляться.

Культура разорения и порчи

Такой образ действий объясняется не только выгодой (которая никогда не ставилась во главу угла): ЗАГАДИТЬ ОКРУЖАЮЩЕЕ ПРОСТРАНСТВО – ОДНО ИЗ НЕМНОГИХ ДОСТУПНЫХ РУССКОМУ ЧЕЛОВЕКУ ПРАКТИЧЕСКИХ УДОВОЛЬСТВИЙ, наряду с пьянством и ничегонеделанием. Что всегда творили взбунтовавшиеся крестьяне в захваченных барских поместьях? Они их обсирали!

Так же точно расширению империи, захвату соседних земель сплошь и рядом сопутствовало искоренение местных порядков – дабы не смущались понапрасну умы добрых россиян заграничной эффективностью и экзотичностью (что на подсознательном уровне было синонимами). Упоминавшийся выше Р. Пайпс, ссылаясь на данные русского учёного М. М. Богословского "Областная реформа Петра Великого. Провинция 1719-27 гг." (М., 1902. С. 262), пишет: "Порядок, царивший в Ливонии, которую Пётр отвоевал у Швеции, произвел на него такое сильное впечатление, что в 1718 г. он велел произвести исследование тамошней административной системы. Исследование показало, что шведское правительство расходовало на управление провинцией размером тысяч в 50 кв. км столько же денег, сколько российское выделяло на управление всей империей площадью свыше 15 миллионов кв. км. Не пытаясь совершить невозможное и скопировать шведские методы, Петр разрушил систему управления в Ливонии" (Р. Пайпс. Россия при старом режиме. Гл. 11).

Культура истребления

Стоит ли удивляться, что когда большевики захватили власть, большинство народа увидело в этом осуществление вековечной мечты: вырваться из тисков неволи, то есть – труда, собственности и подчинения. Вакханалия убийств сопровождалась вакханалией разрушения. По всей России прокатился девятый вал уничтожения. В течение двух-трёх десятилетий были разрушены не только практически все барские имения (не спасала даже "национализация") – было уничтожено по возможности всё, что напоминало о "старых порядках", то есть попросту говоря – о ПОРЯДКЕ.

Иван Владимиров, "Погром винного магазина"

На самом деле вольница продолжалась недолго: новая власть железной рукой и с помощью чудовищного террора быстро навела свой, новый порядок. Но это был порядок на руинах – первобытный. Из жизни ушла сложность. Обиход сделался пугающе примитивными. В качестве выборочных (порой неожиданных) примеров можно привести не только, скажем, повсеместное истребление в СССР русских борзых как "дворянской породы", но и пугающее сокращение пород домашних животных вообще. "Курочка ряба" осталась только в русских народных сказках. Другой пример: ручные электрические фены исчезли из продажи (и из производства) чуть ли не на второй день революции и "возродились" только в эпоху хрущёвской оттепели. Сорок лет после большевицкого переворота показатели СССР сравнивались с 1913 годом!

Самым удивительным в этом апофеозе уничтожения есть то, что ни во времена своего триумфа, ни позже он так и не сменился отрезвлением, реакцией. Близкий мне человек, родившийся перед Второй мировой войной в глухой уральской деревне, волею судеб вот уже более полувека лет живёт в Украине. Он так и не привык к украинскому национальному характеру, считает (и называет) украинцев "куркулями" (то же, что по-русски "кулаки"), ему физически неприятны их добротные дома, а особенно – крепкие заборы. Когда он изредка посещает родину, при пересечении русской границы его сердце искренне радуется виду поваленных или отсутствующих заборов и валяющихся там и сям бесчувственных пьяных тел.

Культура чистого листа, культура бездомности

Странным образом даже столь известную (кстати, всегда поощрявшуюся сверху) любовь к национальной мифологии можно рассмотреть в этом же контексте. Миф обретает черты правдоподобия там, где с лица земли стёрты противоречащие ему реалии.

ЛИБО ГДЕ ИХ ЕЩЁ НЕ БЫЛО.

Вот почему русский крестьянин никогда не держался за землю – потому что никогда не владел ею. Он потому так легко участвовал в многочисленных переселенческих проектах царского правительства, что знал: вдали от "чиновничьей вертикали", на новом, необжитом месте есть хоть какие-то шансы хоть поначалу пожить по-человечески.

По этой же причине самые дальновидные крестьяне накануне и в начале коллективизации бросали всё и уходили на "стройки коммунизма": просто чтобы спастись.

Тот, кто проглотил наживку "русскаго міра", – понятия не имеет, что это такое. Ему и не нужно знать: это – барская выдумка, лозунг на транспаранте. Наподобие "православие, самодержавие, народность" или "третий Рим". Но ему чудится в этом словосочетании манящий призыв, обещание ухода, исхода, бегства от опостылевшей реальности... из жизни. То есть – опять-таки – надежда на освобождение. А что с помощью кровопролития, так ведь не убьёшь – не раскаешься, не погибнешь – не спасёшься.

От беглых холопов и беспаспортных иванов-не-помнящих-родства до бичей советской и бомжей постсоветской эпох – непересыхающий поток бессмысленного, бесцельного страдания прожигает всё новые и новые русла по этой не чувствующей уже никакой боли земле.

Культура неудачи или бессмыслицы

Если характер определяет судьбу человека, то характер культуры определяет судьбу народа. В русском народе всегда было немало и сил и способностей – ему, по-видимому, изначально недоставало надежды и воли.

Я не знаю в русской истории примеров долговременного успешного воплощения больших общенациональных проектов. Уточню: результативные назвать можно (победа в войне, атомная и космическая программы), но обходились они народу такими потерями и жертвами, что любому непредвзятому стороннему наблюдателю (а тем более жертве этих проектов) совершенно очевидно: затраты в разы превосходили результаты, тем самым дезавуируя их. В русской истории стоимость выделки ВСЕГДА была выше стоимости овчинки!

От строительства Санкт-Петербурга до победы во Второй мировой войне – всё в России и создавалось, и разрушалось методом гомерических кровопусканий. Человеческие жертвы приносились во имя кого и чего угодно, но только не ради людей.

Всё, к чему прикасалась рука русского государства и погоняемого им народа, – всё шло прахом. Можно сказать, что русский народ – коллективный антимидас.

Культура дикости и неподлинности

Я бы не стал называть русское общество патриархальным. Диким – да, но не патриархальным. Старозаветные порядки всегда основаны на почитании традиций, на уважении к системе запретов, к иерархии. Этого не было и нет в России: РАБОЛЕПИЕ – НЕ УВАЖЕНИЕ.

Русский крестьянин (до середины ХХ века составлявший большинство народа) никогда не уважал власть, с которой сталкивался в лице тех, кого не называл иначе как волокитчиками, мздоимцами, чинодралами. То же самое можно сказать об отношении его к помещикам ("паразитам", "белоручкам"), купцам ("плутам" и "мошенникам»"), и едва ли не в первую очередь к трудолюбивым и хозяйственным односельчанам ("кулакам" и "мироедам"). Он подчинялся им, терпел – да, но не уважал никого!

Его смирение было терпением раба, то есть оболочкой неприятия, отрицания, презрения, ненависти.

Даже в своём православии русский народ не столько верующий, сколько суеверный. Большой ошибкой было бы отождествлять внешнее соблюдение обрядов – с глубокой внутренней религиозностью.

Всё в России – только форма, декорация, "потёмкинская деревня", "народная демократия", тавтология очковтирательства.

Ничего подлинного, оригинального, аутентичного.

Культура имитации

И в этом смысле советская власть была подлинно народной – потому и продержалась так долго. Она оседлала, возглавила, направляла и эксплуатировала – да, худшие, но подлинно народные, имманентные черты русского национального характера.

Типичный пример – такое, казалось бы, чисто советское явление, как "общественные науки". Всем этим маниакально внедряемым не то что в "политическое образование", но прямо в обиход каждого человека "марксизмам-ленинизмам" были присущи два типичных русских качества:

1) имитация – поскольку ни "вероучители", ни паства никоим образом не были заинтересованы в конечных результатах этой видимости идеологической обработки, этого унылого, халтурного промывания мозгов;

2) мертвечина – ибо это был всего лишь ритуал; всякий специалист в области политической истории, социологии, той же "политэкономии", пытавшийся от цитирования "классиков" перейти к изучению предмета, слышал окрик: "Никакой отсебятины!". Обрядность, скука, начётничество – вот три кита коммунистической пропаганды.

Ещё пример. Уже упоминавшийся мой друг рассказывал (дело было в начале восьмидесятых), как у них начались трудности с кадрами: в массовом порядке уходили на пенсию или умирали мастера-золотые-руки, без штангенциркуля работавшие с микронными допусками, – и им на смену на завод хлынула толпа пэтэушников. Можете себе представить этот сброд: абсолютные неумехи с яркими уголовными наклонностями. Короче: брак на производстве подскочил в разы. А лодки-то делать надо! И тут подвернулся удачный случай: какая-то шведская фирма в рамках проходившей в Ленинграде международной технической выставки экспонировала станок с числовым программным управлением – именно такой, в каком нуждалось их объединение. Воспользовавшись чередой долгих советских праздников, компетентные органы закрыли на несколько дней выставку – и лучшие городские инженеры разбирают станок и фотографируют, и срисовывают его до последней детали. "Ну и?" – спросил я. "Ну и, – ответил мне товарищ, – шведы уехали, станок мы изготовили. Похож был на шведский – не отличить. Но не работал". И вспомнился мне лесковский Левша с испорченной им блохой.

Это даже невозможно назвать карго-культом: папуасы ВЕРИЛИ в действие тростниковых самолётов. Русский человек не верит ни во что.

Вернее, он верит только в плохое, доверяет только отрицательному опыту – потому что никогда не имел положительного.

Культ жестокости, культура неадекватности

Стоит ли удивляться, что при малейшем ослаблении узды он с лёгкостью и удовольствием нарушает все мыслимые запреты – причём делает это как правило с чудовищным изобретательным садизмом.

Максим Горький писал в 1922 году: "Я думаю, что русскому народу исключительно – так же исключительно, как англичанину чувство юмора – свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни. В русской жестокости чувствуется дьявольская изощрённость, в ней есть нечто тонкое, изысканное".

Но русское душегубство – не оргиастический садизм и не расчётливая (корыстная) бесчеловечность. Зачастую это просто средство: с помощью экзистенциального злодейства русскому человеку часто ПРОЩЕ ВСЕГО решать бытовые проблемы. Впечатляет это несоответствие целей и средств!

Поистине удивительно в русской жизни то, как в ней сочетается несочетаемое. Нигде в мире эклектика не наполнена по ноздри таким заикающимся ужасом. Те же имитация и жестокость, эти два столь далёких в нормальной жизни понятия, в русском зазеркалье рождают способные поразить любое воображение гибриды. Лучший известный мне пример (примеры!) – уничтожение белорусскими партизанами белорусской деревни со всеми её жителями – дабы ИЗБЕЖАТЬ НАКАЗАНИЯ ЗА НИЗКУЮ БОЕВУЮ АКТИВНОСТЬ ОТРЯДА. Настоящие, реальные, живые старики, женщины и дети были сожжены в своих хатах – и начальству было доложено, что вражеский гарнизон уничтожен.

Культура бессодержательности

Озверение русского человека столь естественно потому, что будучи встроен во множество субкультур он не вкоренён в эпикультуру. Русский человек может быть автовладельцем и алкоголиком, атеистом и вором, диссидентом и стукачом, инженером, книгочеем, защитником природы, серийным убийцей, вегетарианцем и всем этим вместе – он от этого не становится "русским", если под русскостью понимать интегральность его социальных, психических, профессиональных, культурных свойств. Понятие "русский" – в лучшем случае синкретично. Все качества, умения и самоощущения русского человека – это частички смальты – как на известном ломоносовском портрете Петра. Издали посмотришь – вроде человек, подойдёшь ближе – склеенные кровью осколки. Русский человек содержателен, как разбитая бутылка из-под палёной водки.

Культура антиутилитаризма

Повторю: культура – это вкоренённость традиции и традиция вкоренённости. Наследуемость, обновляемость, регулярное воссоздание постепенно сложившихся общественных структур и процессов – выживших в "борьбе за существование", доказавших свою ценность и нужность.

Одним из самых ярких примеров жизненно необходимых каждому и традиционных в самом лучшем смысле этого слова культурных институций следует назвать свободный рынок – эту основу человеческой цивилизации. Никем нам не навязанный, самозародившийся, за тысячи лет существования подтвердивший свою насущность, он по праву является объектом гордости, образцом того, как ограниченные в своих возможностях мириады людей нечаянно сотворили сверхчеловеческое в своих возможностях, сложности и пользе явление.

Но я знаю страну, где купля-продажа всегда считалась чем-то позорным. "Торгашей» (слово-то какое – как плевок) в России ненавидели всегда. Как только народ не называл их: и мироедами, и алтынниками, и ворами, и обманщиками. "Не обманешь – не продашь!" – эта присказка как нельзя лучше отражает образ купца в массовом сознании.

Причём так относился к бизнесменам и коммерсантам не только "простой народ": само правительство хищно паразитировало на предприимчивости, активности, энтузиазме, успешности этих немногочисленных создателей прибавочной стоимости. Чем больше пользы приносил России предприниматель и чем меньше был склонен вписываться в коррупционные схемы (по причине их невыгодности или своего высокомерия), тем больше он рисковал. Достаточно сказать, что судьба Михаила Ходорковского мучительно напоминает судьбу крупнейшего русского подрядчика и откупщика Василия Варгина (1791-1859), ворочавшего миллионами, ссужавшего правительство – и закончившего свои дни под судом в нищете. (Содержательный очерк В. Лясковского о нём – см.: "Русский архив", 1882, Т. XXII, Кн. 3, С. 97-122.)

А после 1917 года сама торговля была запрещена. Та её имитация, которая существовала с конца НЭПа и до конца советской власти, была не торговлей, а распределением под видом торговли. Более или менее (в извращенной, по понятным причинам, форме) торговлю напоминал только черный рынок, который существовал всегда! Трём поколениям подданных советского режима запрещали торговать. И как бы ни ударило это по благосостоянию и просто по выживанию народа, он не протестовал. Не стало товаров первой необходимости? "Зато не стало купцов!"

Культура энтропии

Из жизни уходило разнообразие, рушилась архитектоника. Изобилие стремительно обернулось дефицитом. Это касалось не только экономики, но всей русской жизни: истреблялись, разрушались, сходили на нет, исчезали ремёсла и сословия, церкви и барские усадьбы, говоры и обычаи, одежда и утварь, представления о добре и зле... Великое Упрощение покрыло одну шестую часть суши. И это не встретило ни сопротивления, ни осуждения, ни даже сожаления.

Можно сделать вывод, что русский человек ненавидел не только господскую культуру, но и свою собственную. Звериным чутьём он понимал: любая культура – это система ограничений, то есть несвободы. Но он из века в век существовал в репрессивной парадигме такого садистического насилия, чудовищного прессинга и сплошных запрещений, что при всей его к ним привычке от опрометчивого рождения до мучительной смерти жил только одной мечтой – избавиться от этого. И находил единственный выход – бунт, "бессмысленный и беспощадный".

Культура конца

Со всем вышесказанным прекрасно коррелирует прямо-таки средневековая эсхатологичность русского сознания. Русский человек всегда живёт в конце времён, никогда – в начале. Единственным исключением казался коммунистический проект, но при ближайшем рассмотрении становится очевидно, что большевики отнюдь не открывали перспективу. Они её даже не закрыли, а просто отменили. За 75 лет до Фукуямы они объявили: наступает царство коммунизма, история заканчивается – и на 17 лет (до 1934 года) запретили преподавание истории в школе!

Никакого сопротивления в народной толще это не вызвало. Мировоззрению русского человек одинаково чужды и прошлое, и будущее. "После нас хоть потоп!" – повторяет русский человек за одним французским королём – и сносит кладбища, на которых лежат его предки. В крошечной Италии, застроенной так, что повернуться негде, сохраняются кладбища античных времён с персональными могилами гладиаторов – найдите хоть в одном городе, который был губернским при Екатерине, хоть одно кладбище XVIII века!

Но отсутствие культа смерти означает также отсутствие культа жизни!

Культура алогичности

Однако при всей эсхатологичности сознания русского человека ему совершенно чужда идея приготовления к смерти. Единственное известное мне исключение – морской обычай переодеваться в чистое во время гибельного шторма – возможно, является западным заимствованием, как и сам флот. (Примечательна судьба российского флота: созданный Петром І посредством уничтожения без счёта крепостных и вырубки лесов, он просто сгнил после смерти его создателя.)

Отсутствие культуры приготовления к смерти, ритуала подведения итогов означает только одно: русский человек к смерти готов всегда, а итожить ему нечего. Содержанием (если не смыслом) его жизни является перманентная гражданская война, то столетиями глухо тлеющая, как торф в Подмосковье, то мгновенно вспыхивающая страшным верховым пожаром. Предсказать течение очередного раунда этого боя без правил невозможно – на результат же можно ставить смело.

Алогичность – один из главных атрибутов русской культуры, ментальности, национальной судьбы. Будучи мозаичным симулякром, русский человек-гибрид, помесь французского с нижегородским (татаро-монгольского с угро-финским, азиатского с европейским, талантливого с бездеятельным, жестокого с бессильным, умного с бесчувственным и чувствительного с безумным) является несистемным феноменом на всех уровнях – психологическом, социальном, экономическом, культурном...

Бесполезно искать структуру, цель и смысл там, где их нет. Великие Авось, Наплевать и Гори Оно Всё Огнём правят бал на этой несчастной и страшной земле.