Я должна была прилететь в Нью-Йорк 12 сентября. 11 сентября скорректировало эти планы. И я попала на Манхэттан только в начале октября.

Это был уже совсем другой город. Тяжелые здания Мидтауна и Верхнего Манхэттана, ранее демонстрировавшие уверенность, сытость и непоколебимость нью-йоркской жизни, почему-то стали ассоциироваться с мавзолеями и надгробьями.

Дышать было невозможно даже три недели спустя, все беспрерывно кашляли.

И каждый день хоронили пожарных, продолжавших умирать, потому что честно делали свое дело. Ground Zero было по-прежнему оцеплено, место катастрофы можно было увидеть только выезжая из тоннеля на Battery Park.

И эта на секунду встававшая перед глазами черная уродливая груда железа и бетона казалась все еще теплой и хранящей в себе по-прежнему живых людей. Встречные старались не смотреть друг другу в глаза и говорили тихо, как в больнице или траурном зале, не осталось и следа от американской вечно подростковой жизнерадостности.

Было ощущение, что от этого оправиться не смогут, город эмигрантов, уверенных, что найдено самое надежное и безопасное место на земле, утратил почву под ногами...

Отовсюду стекались рассказы, что очевидцы сходили с ума, не перенеся увиденное, больницы были заполнены искалеченными жертвами, ходили по рукам не отцензуированные видеозаписи, которым позавидовал бы Хичкок. Но самое страшное было в понимании, что это может повториться, что ты не защищен, что твоя уверенность зиждилась на песке.

Так сложилось, что последующие годы я много раз подряд попадала в Нью-Йорк в эти скорбные даты. И каждый раз как завороженная слушала трансляцию траурных собраний на месте катастрофы. И поражалась тому, что американцы, вроде бы не такие тонкие, душевные, сложно устроенные и одухотворенные, какими мы всегда мнили себя, находили каждый раз единственно правильные и удивительно человечные формы выражения своей скорби и своего единения.

Эти выступления ни разу не были формальными, приторными, пошлыми, не был забыт и не упомянут ни один человек из почти трех тысяч погибших, для каждого находились такие слова, которые убеждали, что утрата абсолютно невосполнима. И каждый раз было очевидно, что все они - вместе, что они справятся, что они - не забудут, что этот шрам будет болеть всегда, но не будет гноиться.

И еще. Непобедимость и сила человеческого духа утверждались не только подвигами и пафосом, но и юмором даже в таких диких обстоятельствах. Был снят фильм о спасшихся, где им среди прочего задавался вопрос, о чем они думали, спускаясь по черной лестнице горящих Близнецов. Пожилой итальянец - о детях, японец - об отце, погибшем в Хиросиме, перуанка молилась. Бывший москвич, веселый еврей-айтишник сказал: "Я думал, какая бл*дь сделала такие узкие лестницы?!".