„Юбилей Бабьего яра" на ФБ прошел удивительно шумно. Помогли, конечно, „приглашенные звезды", но и френды не отстали - поделились эмоциями, преимущественно, граничащими с шоком. „Рассказали детям". У некоторых в школе даже слайды показывали. „Это место никогда мне не нравилось..."

А знаете, я ничего особенного не чувствую. И детям все время что-то об этом рассказываю - но все невпопад. Я никогда не испытывала не то что шока - даже просто страха перед этим местом. Может, потому, что мне не „рассказывали" - и получилось, что я как будто все время знала и жила с этим знанием. То, с чем живешь - не шокирует. Подобного рода „шок" - блюдо для приезжих. Я, например, с ним близко познакомилась, переехав на Галичину. А местные - ничего, спокойны. Ходят мимо или даже прямо по ямам, в которых полно костей их родных. И, кстати, тоже не особенно „рассказывают".

Мне никогда не «рассказывали про Бабий Яр». Просто время от времени мы с мамой там бывали. Мне трудно сказать теперь, как так получалось - но мы вдруг оказывались там, проходили от памятника - тогда был только один - до Кирилловской церкви. Шагали по дорожкам, болтали о том, о сем. Разговор сам собой заходил о маминой семье - что-то бытовое, что-то из жизни. Мэрочка то, Бузенька се, дядя Арон сказал.., а дядя Мотя считает.., а дядя Соломон - ну, ты знаешь, любимый брат твоей бабушки...

Она говорила только о живых. Или правильно было бы «о выживших»? Но истории разветвлялись, углублялись, и появлялась ремарка: «она ушла в Бабий Яр» или «он где-то здесь». Без особых подробностей. Как на могильной плите - имя и даты, да еще что-то вроде «любимая мама» или «драгоценный сыночек».

Читайте також: "Как не превратить Бабий Яр в «Волынь-2″

Подробности настигали потом. В книгах, воспоминаниях. В письме моей собственной мамы - для меня уже посмертном, - где она писала обо всех, кого могла вспомнить, для своих внуков, чтобы знали, чтобы, черт возьми, помнили, «чьих будут». Получилось, впрочем, тоже как на могильной плите. Только плита вышла большая, и на ней все вразброс: кто-то - «во первЫх строках», кого-то - петитом, кто-то - вовсе не поместился, а кого-то - просто забыли или с кем-то перепутали.

Мне никогда не рассказывали о Шоа. Мы просто ходили по самой большой могиле своей семьи и говорили о живых. Я и мама. Почему-то всегда только мы вдвоем. Почему она выбирала для этих походов именно меня? Я никогда не проявляла особенной сердечности... Может, что-то галахическое. А может, это просто было так по-девочковски - ходить и болтать о тетках и дядьях, о том, кто с кем, и как так получилось. О том, как приехал из Берлина дядя Соломон и - представляешь? - у него был полный чемодан тканей! И каких тканей! Дальше следовали названия материалов, которые мама проговаривала с детским восторгом. Наверное, с тем самым восторгом, который она испытала при виде этого текстильного великолепия и экзотической сладости посыпавшихся на нее новых слов - маркизет, креп-жоржет... Они поплыли по рукам, эти отрезы, эти тряпки. Ценные в голодное послевоенное время. И никому не нужные. Потому что дядя Соломон вернулся в пустоту. Он прошел от Киева до Берлина - и выжил. Из огромной семьи - три или даже четыре поколения, - которую он оставил дома, которой он вез все эти креп-жоржеты и латунные вазы, не осталось никого.

«Ушли в Бабий яр» (ремарка).

Мы говорили только о живых. И мне было и трудно, и нетрудно представить их себе - как они поодиночке или маленькими группками стекаются назад, в холодные стены подольских доходных домов. В квартиры, в которых пусто, как в выгнивших орехах. Их растерянность. Их отчужденность. Их иррациональное желание находиться среди людей - тех, кто пережил то же самое. Их шумные встречи и тягостные застолья. Их случайные связи. Их скоротечные романы. Их быстрые браки. Их необъяснимые дружбы и еще менее объяснимую привычку постоянно мучить друг друга. Их одиночество и кучность. Стремление собираться вместе без надежды увидеть вокруг себя тех, кого они не хоронили. Тех, кто не «погиб», не «расстрелян», не «убит». Кто «ушел в Бабий яр». Словно их поглотила стихия или какое-то невероятное чудовище, в которое просто невозможно поверить.

Мне не нужно их представлять. Я их видела. Я была сред них - людей, переживших армагеддон. Людей постапокалипсиса.

Маме не нужно было говори мне о шоа. Достаточно было бродить по дорожкам и болтать о том о сем.

Я тоже не буду «рассказывать детям о Бабьем яре». Я буду ходить с ними от памятника к памятнику - теперь их там много. И рассказывать им всякую ерунду. О дяде Соломоне, например, любимом брате их прабабушки, который докатил на танке до самого Берлина. И дам им подержать латунную вазу, которая приехала в его легендарном чемодане вместе с маркизетами. Пускай думают, что хотят, и справляются с этим, как умеют.