В той части города, где находится мой дом, в общем-то, войны можно и не заметить. Моя улица всегда считалась самой светлой и широкой из улиц моего частного сектора. И, правда, попадая на другие улицы совсем рядом, видишь их какими-то неудачными копиями - кривыми, тёмными, короткими. И именно на нашей улице войну заметно меньше всего - в конце улицы от попадания снаряда сгорел гараж, побило стёкла у всего низа улицы, а чьи-то ворота стали похожи на жатую бумагу. Но, по сравнению с той же соседней улицей, это почти мелочи.

Окна вставили, обрушившийся гараж порос сорной травой и стал памятником того лета. Таким вот монументом войне в конце нашей улицы. Сам хозяин гаража поначалу шутил: «Всю жизнь я таскал с завода металл. Всё, что нажито за всю жизнь непосильным трудом, было в том гараже».

Мы улыбались и сочувствовали, а потом привыкли, а сосед, потеряв вместе с гаражом огромный орех, превратившийся в обугленную деревяшку, стал понемногу спиваться. У нас здесь пьют все. Это как вирус, передающийся воздушно-капельным путём. Им пропитана земля, воздух, стены этих мергельных домов. Чтобы разорвать круг, нужно продать всё это и уехать туда, где тоже могут пить, но эта деградация не так заметна.

Читайте также: "Время до войны было лучшим в моей жизни", - жительница Луганска

То ли от того, что у нас здесь всегда жили работяги, то ли от безысходности, но бутылками усыпаны улицы, их несут в руках и карманах, их не прячут и на это никто не обращает внимания. В этом тоже какой-то тлен. Пьющему не мешают спиваться. Над ним посмеиваются и жалеют, а потом приходят к нему на похороны всей улицей.

Хотя я же вовсе хотел написать не об этом. Улица обмелела на молодёжь. Мне помнится, как раньше зажигали самый большой на улице фонарь, и детвора каталась до ночи по нашей широкой и светлой улице на санках, коньках или велосипедах - в зависимости от времени года. Давно я не видел ничего такого. Даже когда горит фонарь, улица пуста и безмолвна. Все закрывают плотнее двери, торопятся заскочить в свои домишки дотемна, укрыться уютом неказистых мергельных домиков и ждать в своём мирном раю утра, чтобы снова спешить на работу и по делам.

Редко можно сейчас увидеть детвору на санках. Увидев, улыбаешься, потому что это немного из твоего детства. Улица обмелела на молодёжь.

По моей нечётной стороне в четырёх к ряду домах «потери» - выехавшие на заработки дети и мужья. Напротив моего дома такая же ситуация. Старики охраняют дома. Сгорбившиеся сторожа таких же маленьких домишек - их самого большого богатства.

С возрастом все эти ценности, накопленные всей жизнью, в общем-то, не так уж нужны - красивая посуда, которую некому показывать, махровые полотенца («достану, когда приедут дети») и такое же парадно-выходное постельное. Научились обходиться малым, научились тотально экономить и ... ждать. Месяцами и годами. Отсчитывать дни до новой встречи. Летом время не так заметно - огороды, работа. А вот эта бесконечная зима длится невозможно долго, предательски долго.

Читайте также: Мы ничего не знали про Донбасс тогда и ничего не знаем сегодня - журналистка

Мой сосед усмехнулся на мой вопрос, ждёт ли он встречи с дочерью: «Ничего я не жду. Умирать рано, а жить не хочется».

А как же шумел их дом летом этой встречей! Им хотелось, чтобы соучастниками этой радости стали все мы - чтобы увидели, остановились у ворот, зашли, будто по делу, заглянули за звонкий смех. Находили поводы выглянуть за ворота, остановить нас, затронуть - дети приехали! Дом как будто стряхнул с себя многолетний сон. И старики-родители распрямились, заспешили. Стали вставать до рассвета, чтобы купить молоко, принести воды из источника, встретить горячим завтраком семью дочери.

За её отпуск они прожили сто жизней. Не уставали, не ложились раньше детей, не жаловались ни на что. Мели двор, пока дети спали, чтобы их старый домишко стал ещё краше.

А потом из них враз выпустили воздух - дочь уехала. Ей здесь тесно. Она не знает, кем ей здесь работать, как здесь жить. Она не видит здесь жизни и будущего для себя и своего ребёнка. Ей здесь всё непонятно, странно.

Город, как и улица - для стариков, охраняющих свои нехитрые домишки и доживающих свой век. И как не старались родители убедить её в обратном, не смогли.

Неспешность нашей улицы затягивает. Здесь привыкли ждать и давно уже ходят не спеша - спешить давно уже некуда. Все сплошь пенсионеры.

Если кто-то стучит по улице каблуками быстрее остальных, говорят уважительно - на работу. Работа для всех - из прежней жизни. Той, в которой рабочая профессия была предметом гордости, в которой была перспектива хорошей пенсии, долгой жизни в радость, а не от того, что «умирать ещё рано».

Здесь всегда ждут чего-то - пенсии, приезда детей. И первое, и второе выглядывают, стоя за воротами. Могут стоять так часами, ждать на улице. Боятся пропустить звонок в ворота почтальона или не услышать его.

Читайте также: Реальность, которую боятся признать, - закон о статусе оккупированных территорий

А детей ждут всегда. Начинают ждать за год до их приезда. И ничего, что потом непривычно шумно, в этом же сама жизнь, которой давно уже нет на нашей улице.

И отчего-то от этого обмельчания улицы замечаешь каждого школьника, улыбаешься каждому малышу. По-стариковски умиляешься детством, а ведь ещё не так давно в каждом доме было шумно и многолюдно. И праздники на нашей улице отмечали все вместе, вынося лавки и столы, накрывая столы на всю улицу и гуляя до рассвета. А сейчас только похороны по привычке всей улицей. Нет праздников и нет поводов для праздников. Есть долгое ожидание, как долгий зимний сон.

Только отчего-то не верится мне, что наш край людей с большими натруженными руками когда-то станет как прежде. Нет заводов, нет работы, нет престижа рабочей профессии. Есть только эти маленькие одноэтажные домики, в которых по вечерам стараются закрыть плотнее двери и занавесить окна, укрыться домашним уютом до следующего утра, чтобы утром заглянуть снова в календарь - ещё одним днём меньше до лета, до встречи, до приезда детей.