Я теперь понял, что напоминает мне Тель-Авив.

Он напоминает мне Киев.

Просто в Киеве я побывал только сейчас, после Тель-Авива, а тогда, в свой первый и последний израильский вояж, не уловил, почему кажутся мне такими знакомыми обильно растворенные в пыльном, мучнистой белоты воздухе и теплота,  и расхристанность эта - и органическое никуда нестремление, упокоенное согласие с тем, что есть.

Что здесь, то и есть.

В Киеве, как и в Тель-Авиве, есть та нестоличность, дряба бытия, когда город не составлен, а свит, не сложен, а произрос произвольно, наугад. Шаг в сторону от засаженного каштанами бульвара - и уводит кривая дорога черт знает куда, по горкам, в низины, да по верхам, да - хоп-хоп - по пыли, к бурелому, к домам рухлым, к молоди, что, в тапках, в тряпках, на корточках сидя, разговор – “бля” - свой ведет.

У киоска “Преса” так и сидит паренек – “на кукурках” – щерится острыми зубами, продублен солнцем, вывялен ветрами, башка почти долыса стрижена, коричневая ладонь сигарету обнимает – воркотливо говорит он что-то, цыкает. Над ним девушка стоит, его лет. Смотрит на него вниз со своего верху.

Женихаются.

Киев, как и Тель-Авив, похож на рот ленивого красавца, недурной от природы, но согласный на неухоженность. И не жаль его точно также. А чего жалеть? Вон, он живет, сам собой доволен.

Только в Киеве нет моря, что странно. Киев похож на портовый город.

Днепр велик, конечно, разлит так широко, что другого берега почти не видно, теряются вдали скелеты мостов, но он все равно не море. Днепр течет куда-то, стремится, а это другой род существования, иные берега.

Киево-Печерская Лавра, сказочная, на террасах, прямо из земли выросшая, глядится в Днепр, а вполглаза косится на Родину-мать за холмом, стального цвета гигантскую бабищу с лицом суровым, с мечом в руках, со щитом.

Да. Страшна.

Если ехать на корабле по Днепру, то видно зелень дерев в старой части города и обидно голые, тесно заставленные высотками современные кварталы по другую сторону. Частокол высоток тесный, разномастный. Там, где новое, деревьев нет, а только светится желтым земля. Как живут они в новых домах, если вокруг, в каменных мешках, меж стен, ни кусточка?

Можно ли так жить?

Впрочем, Киев может быть просто похож на южный славянский  город, и мне для понимания просто не хватает опыта.

Я гляжу и чего-то не вижу.

Я впервые на Украине, а юг российский меня не интересует совсем. Он, слышал, глупо дорог, а откуда у меня столько денег, чтоб платить еще и за глупость?

Холмов в Киеве много, и можно вообразить, что старому городу топография не велит особенно стремиться ввысь: дореволюционные дома пузаты, они возвышаются по-купечески, всего на этаж-другой-третий. Хотя, конечно, в том дело, что столицей имперской Киев никогда не был и откуда ж ему взять силы на высоту? Где набрать столько рабов, кого ограбить, чтобы вырастить хоть украинскую Вену, хоть Москву или Стамбул? 

Говорят, Белоруссия застряла в Советском Союзе - там до сих чисто и бедно, рядовой семье кило апельсинов не по карману. А на Украине, в Киеве - цветут лишаи 1990-х. С одной стороны, город ветшает, готов провалиться, держится на соплях: что переполненные балконы хрущевских курятников, что потерявшая вид и стыд плитка в подземных переходах, что тротуары, кривые, кое-как залатанные - примерно, как в сказке, в общем, на неведомых постсоветских дорожках. А с другой, - город обустраивается крикливо, вызывающе: о, этот чудовищный новодел, туалет стеклом и кафелем наружу, будешь ли ты через сто лет или двести считаться шедевром? 

Будешь ли ты тогда вообще существовать?

Андреевская церковь восхитительна, парит она над Киевом, устремляясь к небу колоколенками - живое наставление, как следует строить, но дела до нее особого нет никому – что есть, то и славно.

Московские друзья мои, говоря о Киеве, улыбаются блаженно - им приятно вспоминать Киев. Про сало, например, генеральское, которое шито прожилками мясными, как офицерские погоны. Или про каштаны розовые, которые купили власти местные у итальянцев, а когда выросли деревья, то оказались белыми, обыкновенными. Объегорили итальянцы. Или про акации экзотические, которые врыли к 1025-летию Крещения Руси, а после праздненств вырыли.

Или про то как вкусно, как дешево, как отзывчиво.

Мне в Киеве тоже весело. Иные украинские слова, как леденец. «Знижки» - пишут на магазинах. Или, вот, рекламное слово «карколомно» - что оно значит? О чем говорит? Украинский похож для меня, русского, на язык сказочной страны - звучит он почти, как родной, но иначе. Словно смотришь на себя, как в стекле, в размытом изображении.

С другой стороны, конечно, тоже смотрят, но стекло там чище - они же и русский знают и свой, украинский. У них преимущество.

Люди в Киеве ужасно обаятельны. Ужасно.

Во-первых, много красивых юношей и девушек. Той сочной южностью красивых, какая встречается, например, у тосканских крестьян.

Во-вторых, они улыбаются всегда и готовы помочь. Даже если помощь не бескорыстна (привет тебе, лгунья Вика с Бессарабки, продавшая втридорога свое сало), то все равно обаятельна.

В третьих, теплоту свою они любят украшать с неистовством попугая. Это очень трогательно, это стиль, когда пампушка в белоснежном, похожем на тюлевую занавеску, платье идет по улице и глаз не оторвать - потому хотя бы, что занавеска почти прозрачна и видно, что трусов на девушке, в общем-то, нет. И бабульки, что идут навстречу, не плюются, не фыркают, не поносят «блядищей» — красота.

Кстати, фасон трусов, популярный среди киевских дев, узнать не только можно - его узнать приходится.  

Непоздним вечером, в будний день, в квартале, скорей, рабочем, по буеракам, с горки, от улицы Артема куда-то вниз, мужчина средних лет ведет женщину рубенсовских форм, складчатую, белокожую, с длинной густой крашеной белым гривой. Держась за мужчину, женщина спускается осторожно, потому что на каблуках, но, поскольку пропорций красивых и больших, то кажется, что выступает павой – дарит себя миру. Несет. Разговаривают они, как муж с женой - обсуждают, надо ли зайти в магазин. Он коренаст и неприметно сер, пылью присыпан - такое часто бывает у мужчин восточно-европейской национальности. А она горит - сама собой. В своем ярко-розовом комбинезоне, - прозрачно-ярко-розовом - она похожа на леденец, и ни одной складки роскошного тела, прикрытого тонкой тканью, не упустить - и черный треугольник трусов на копчике смотрится издалека заплатой.

Про Киев хочется говорить хорошее - и пусть. Пусть будет он городом, испорченным советизмом на самый веселый лад: на Крещатике сталинские дома - не просто сталинские, на фасадах от лепнины нет живого места и охряное месиво, волны его, вокруг прямоугольных окон, напоминают - если глядеть, любя - мадридский колониальный стиль.

А Майдан, конечно, безобразен - и никакой любви не хватит, чтобы признать уместность этих, на куски торта разъятых, строений полукругом; этих палаток вокруг фонтанов; этого чудовища на столбе:  предположительно женское, на вид четырехрукое, рудиментарным шивой оно  изображает украинскую независимость, с поднятыми руками и длинными, рукоподобными кистями наряда. На Майдане есть и советский ампир, и стеклянные сферы, как возле московского Манежа, и разномастные торговые шатры – все сразу. Похоже на парк аттракционов, на Парк Горького в самые плохие его времена. Все сложено, как попало – что есть, то и здесь.

Жить в Киеве я бы не хотел. Не уверен, что хочу и приехать в этот город снова, но впечатление раздольной веселости осталось – яркости и довольства. По выходным Крещатик перекрывают - делают его пешеходным. Высыпает народ. Вначале жмется в тенях домов, прячась от жары, а к вечеру заполоняет собой и широкую многополосную дорогу. Возле ЦУМа, который еще ремонтируют (перестраивают?), юноши и девушки пляшут свинг; мимо, стаей саранчи, мчатся скейтеры; прогуливаются юные продавщицы, ряженые старорежимными барышнями, в цветастых колоколах-кринолинах и в шляпках коробом.

«Что здесь, то и есть», - улыбчиво предлагает одна, подтыкивая мне под нос лоток со сладостями истошных цветов.

Ну, конечно.