Я заглядывал в лица пританцовывающих на Красной площади людей, рабочего «Уралвагонзавода» Трапезникова, очевидно, хватившего лишку в ознаменование победы России над Украиной, и тоскливо терзался дежа-вю. Все это уже являлось мне в разных архетипах, но в другом контексте и в ином градусе духоподъемности. Гватемала, речь Путина, внезапно повлажневшие глаза моей сентиментальной дочери, до краев наполненной гордостью за страну, в которую вернулась Игра. 

Все окошки моего дома словно бы разом взорвались овациями, когда телевизоры рявкнули «Сочи». Страна, с трудом оправившаяся от «Курска», «Норд-Оста», Беслана, чьи сапоги еще не омылись пылью Южной Осетии, вдруг разом «встала с колен» в предвкушении планетарного события. Позже мне рассказывали, будто в самом Сочи праздновали почти неделю, а потом еще неделю опохмелялись. Первые симптомы протрезвления обнаружились после ввода российских войск в Грузию. Затем были декабрь 2011 года, Сахарова, 6 мая. Под политический шумок участники «Озера» осваивали олимпийский бюджет, строили планы, закапывали в имеретинские болота миллиарды далларов. Собаки, конечно, лаяли – караван, разумеется, шел.

Окончательно трезвость стряслась, когда к частным владениям сочинцев стали подступать бульдозеры. И вот тогда личное возобладало над общественным. Некогда ликовавший на сочинских площадях народ вдруг понял, что праздник перестает быть томным. Больше того, если он и состоится, то явно не на их улице. Все последующие годы, предшествовавшие Игре, стирали радость с лиц сочинцев.

И вот на днях я разговаривал с Симферополем. Мои друзья – крымчане по определению и сути. Предприниматели средней руки, они не держат миллионных счетов в банках, мало интересуются политикой и редко бывают за границей. Средств хватает, чтобы содержать трехкомнатную квартиру, небольшой загородный дом, одну приличную иномарку и учить старшего сына в Польше. Из всех богатств – виноградник на 30 сотках, винный погребок, предмет моей зависти - библиотека из нескольких сот томов. Единственный телевизор в доме являет фон для разговоров о любимом Гайдне за семейным ужином.

Им бы жить в Петербурге, но судьба высадила их в Крыму. Мой друг Захар – увалень, гедонист, веселый дегустатор вин, которого никто и никогда не видел пьяным, пожиратель исторических фолиантов, отец двух симпатичных пацанов и муж породистой еврейки Яны, исцелившей почти половину Крыма волшебными колхидскими снадобьями и иглоукалыванием. Первый раз за 20 лет дружбы Захар не взял трубку. Он лежал под какой-то ультра-лампой, страдая приступом мигрени. А Яна рассказывала, что это не голова, а просто намедни какие-то «невоспитанные люди в папахах побили Захарика плеткой». Он имел несчастье громко назвать Путина бандитом с большой дороги.

- Так прямо и сказал: ваш Путин – бандит с большой дороги, - прошептала в трубку Яна и уточнила: откуда же ему было знать, что кубанские казаки имеют плетки.

После расправы у Захара случилась ипохондрия. Конечно, он мог бы не ходить в тот злосчастный магазин за маслом. Но он пошел, потому что люди в крымских лавках все и всегда знают лучше телевизора, который, к тому же, начал говорить голосом Мамонтова.

- Что же теперь, что теперь вы будете делать? – спросил я Яну, отчего-то уверенный, что из трубки прольются слезы.

Но голос Яны неожиданно набрал силу и жесткость. Голос Яны стал свинцовым и холодным, как море в мертвый сезон.

- Если эти останутся, моей ноги здесь не будет. – Яна надавила на «эти» так, будто пришлепнула клопа.

«Эти» в военном камуфляже и с масками на лицах расхаживают по ее городу так по-хозяйски бесцеремонно, словно собирают оброк. Шестнадцатилетний Митя называет их черепашками-ниндзя и украдкой фотографирует на мобильник. Захар пытался отобрать у сына телефон, но довод Яны оказался весомей. «Не дай бог что – ребенка не сыщем», - сказала она Захару, рассматривавшему в митином ВКонтакте фотографии маленьких человечков в безразмерных касках.

- И куда же вы, куда дети? – наступал я, с трудом представляя себе вальяжного Захара в пыльной толпе беженцев.

Но я ошибся - Яна все расчитала. Старший после окончания университета из Польши не вернется – это уже не обсуждается. У парня примерные тесты и хорошая репутация. Она же с мужем и младшим сыном остается в Симферополе ждать. Предпринимательское чутье подсказывает, что к лету цены на землю и недвижимость в Крыму взлетят до небес. Тогда можно будет торговаться за квартиру и дом, чтобы с вырученными российскими рублями перебираться в Киев.

Мите – шестнадцать, и Яна сделает все, чтобы через два года его не забрили в рекруты. В Украине (именно так – в Украине) обязательная повинность ему не грозит.

- Хорошо, если его оставят служить в Крыму. А если отправят куда-нибудь в твой проклятый Мурманск, там он заболеет.

Я слушал Яну и отчего-то снова вспоминал Сочи. Пахомовское «не нравится – уезжайте» стало основополагающим тезисом минувшего семилетия в этом некогда патриархальном курорте. Эта фраза сопроводила в безвестность сотни семей из староверческих общин, черкесских аулов, абхазских и армянских кварталов, русских деревень. Теперь на месте саманных изб высятся бессмысленные дворцы, на уникальных «краснокнижных» пляжах дымится бетон, некогда непокорная Мзымта лежит под автожелезкой под названием «якунинка». Вместо санатория им. Орджоникидзе с его имперским величием посажены стеклянные стены Олимпийского университета, а голова лидера французских коммунистов Мориса Тореза обнаружена сочинскими блогерами на городской свалке. Говорят, ее вскоре вернули на место, но факт стал символом.

Жителям Крыма еще только предстоит осознать суть причастности к государству, камня на камне не оставляющему ни от исторической, ни от юридической памяти. Как глава Сочи Пахомов конструировал собственную вертикаль, начав со встраивания в нее экспортированных из Анапы «пацанских» манер, так и назначенный Кремлем «на Крым» Аксенов вписывает в метрики Симферополя и окрестностей главы из своей биографии. Как каприз Путина превратил в пустыню уникальные леса Северного Кавказа, так «хотелки» братвы из кооператива «Озеро» рано или поздно превратят в каменные дебри томные волошинские фьорды.