На фото Аркадий Бабченко (крайний справа)

Меня зовут Аркадий Аркадьевич Бабченко. Мне тридцать семь лет, образование высшее, женат, воспитываю дочь. 

Когда мне было девятнадцать, Родина обула меня в кирзачи, сунула в руки автомат, посадила на броню и сказала: "езжай". И я поехал. "Восстановление конституционного строя" - так эта война называлась тогда. 

Когда мне было двадцать два, я пришел в военкомат и уже сам, добровольно, записался в армию и поехал на войну второй раз. "Контртеррористичесая операция" - так она стала называться в девяносто девятом. "При этом в течение ста двух дней принимал непосредственное участие в боевых действиях" - как записано у меня в военнике.

За эти две войны Родина выписала мне бесплатный проезд и две тысячи рублей в виде монетизированных льгот. Спасибо и на этом.

Мой двоюродный брат, Сергей Бабченко, погиб в Таджикистане. На границе. Уже после дембеля. Им на замену пригнали молодняк. И сразу же - выход в рейд. Он вызвался пойти вместо молодых. Напоролись на банду, переправлявшую героин. Он был пулеметчиком. Его убили выстрелом в голову. Единственного в том бою. Снайпер. Сейчас его имя выбито на памятнике павшим солдатам в Башкирии, откуда он родом.

Мой отец, Аркадий Лаврентьевич Бабченко, запускал корабли в Космос. Он был инженером-конструктором, работал на "ящике" - ЦКБ ТМ. Центральное Конструкторское Бюро Тяжелого Машиностроения. Делал кабель-мачты для ракет. Его последней работой была кабель-мачта для "Бурана". В командировках отец пропадал по полгода. На Байконуре жил в общаге. В Москве же - в проходной двушке вместе с женой, сыном, мамой, отцом, братом и его семьей. Эта двушка - единственное наследство. Больше ничего у нас не было. Ни машины, ни гаража, ни дачи. 

В девяностых, когда "Буран" слетал в космос один раз, а потом все развалилось, отец не пошел ни торговать, ни воровать. Не был приспособлен к этому совершенно. Он был рожден для того, чтобы запускать корабли в космос. И до самой смерти чертил свои ставшие никому не нужными кабель-мачты. В почти полной нищете. 

Умер он от инсульта. В девяносто шестом. Я тогда был на войне. Мы даже не попрощались.

Мой дед, Лаврентий Петрович Бабченко, стопроцентный запорожский козак, был танкистом. Воевал на Халхин-Голе. Трижды контужен. Один раз тяжело. Эти контузии его и доконали - он умер в восьмидесятом, когда мне было три года. 

Его жена, Елена Михайловна Купцова (по первому мужу, настоящей её фамилии я не знаю, потому что бабушка тщательно её скрывала - еврейка, да) в войну дежурила на крышах и тушила зажигательные бомбы. Когда появилась возможность - никуда из России не уехала. Работала всю жизнь, до самой смерти. В бойлерной. В нашем доме, в подвале. Сутки-трое.

Умерла месяца через два после своего сына. Я тогда все еще был на войне. Как её хоронили я даже не знаю.

Моя прабабка по фамилии Бахтиярова (частично татарка, ага) приехала в Москву в тридцатых. С двумя детьми жила в подсобке в школе. Затем всю жизнь в ней же и проработала.

Её дочь, моя бабушка, всю войну с четырнадцати лет делала йодоформ - кристаллы йода, прижигать оторванные конечности. А после смены по линии трудфронта шла разгружать вагоны с углем. Или валить лес. 

Её брат, мой двоюродный дед, в первые же месяцы войны в пятнадцать лет убежал на фронт и вернулся только в пятидесятом - с Дальнего Востока. 

Её внучка - моя мама - ездила за мной в Чечню. Видела все своими глазами. Потом усыновила шестерых детей. 

Первый ребенок, появившийся в нашей семье, был приемным. Второй - тоже. И только третья дочь родилась своя. 

Сейчас у мамы семейный детский дом. Все дети - из Липецка. Из неблагополучных семей. Алкоголизм, да.

Дед моей жены, Петр Горьканов, чистокровный мордвин, в Великую отечественную воевал в химвойсках, где и потерял зрение. До самой смерти прожил в деревне. В доме с дровяным отоплением. Газ ему, ветерану, инвалиду, при жизни так и не провели.

Мой тесть, прапорщик, чистокровный мордвин, служил в Германии. Когда все развалилось, вместе с двумя детьми и женой бомжевал по казармам и общагам.

За все эти девятнадцать лет своей совершеннолетней жизни - и даже раньше, с девяносто третьего - все говно я прошел вместе со своей страной. Я всегда был там, где моей стране было плохо. У Белого дома, значит у Белого дома. В Чечне, значит в Чечне. В Южной Осетии - значит, в Южной Осетии. В Крымске - значит в Крымске. В Благовещенске - так в Благовещенске.

Все это время я, моя семья, мои предки и мои родственники, были для моей страны вполне себе русскими. 

Когда надо было гореть на Халхин-голе, за нищенскую зарплату тянуть космос, голодать по подвалам, делать йодоформ для фронта, бомжевать с детьми по казармам, погибать в Таджикистане, кормить вшей в Чечне, усыновлять брошенных детей - мы были русскими.

В Чечне никто ни разу не предлагал мне положить автомат, свалить в свою хохляндию и лопнуть там по шву. Когда за русскую Родину надо сдохнуть, русской Родине плевать - еврей ты, или нет. Хохол или нет.

Там Родина знает только одну национальность - пушечное мясо.

Свалить в хохляндию начали предлагать мне после войны.

Те, кто ни разу ни на какой войне не были, конечно же.

Такого количества дерьма про себя и своих близких, как за последние несколько месяцев, я не слышал никогда в жизни. 

На "жидобандеровском фашистком" Майдане никто ни разу никогда нигде ни при каких обстоятельствах не спросил меня о моей национальности. "Правому сектору", плечом к плечу дравшемуся на баррикадах с русскими, евреями, крымскими татарами, армянами - было плевать. Просто плевать. Они не об этом.

На Родине…

Тот человек, ради возведения на трон которого и была затеяна Вторая чеченская, и который сам за свою Родину ни разу нигде не воевал, счастливо избежав и Афганистана, и затем, уже дорвавшись до власти, посылая вместо себя и своих детей в затеянные уже им самим Грузию и Крым все то же пацанье-срочников, с трибуны говорит мне, пошедшему на его войну добровольцем, что я - предатель, агент врага и второй сорт. 

Теперь я стал для Родины евреем, хохлом, бандеровцем, пятой колонной и национал-предателем.

Чудны дела твои, господи.