Не буду показывать пальцем и приводить ссылки, но идея введения единомыслия, то есть единоязычия, в Украине никуда не делась. И речь идет не об известной подобными инициативами саблезубой депутатке Верховной Рады Ирине Фарион, перепрыгнувшей из рядов компартии в националистическую «Свободу», а о кругах, которые принято называть творческими и интеллигентными. Иному интеллигенту по сей день невдомек, что употребление спичек в пороховом погребе чревато последствиями.

Основные направления этой творческой патриотической мысли таковы: во-первых, если бы единоязычие было введено заранее в жестком законодательном порядке, никакого повода к агрессии у России сегодня не было бы (подразумевается, что все граждане Украины за считаные годы перешли бы на украинский); во-вторых, что русский язык всегда был и остается языком оккупантов.

По поводу первого пункта трудно сказать, чего в нем больше – дремучего невежества или детской наивности. Проблемы с языками меньшинств есть у многих стран, в том числе практикующих вполне либеральный способ правления, но в мире нет ни одной, где единоязычие было бы достигнуто законодательными мерами, не говоря уже о сжатых сроках.

Известные нам единоязычные страны – либо совсем крошечные, в которых проблема исходно отсутствовала, вроде Лихтенштейна и Сан-Марино, либо такие, где единство было достигнуто кровавыми мерами, граничащими с геноцидом или переступающими эту грань, вроде Польши.

Наивность тут не только лингвистическая, она в первую очередь политическая, потому что исходит из предположения, что путинская Россия напала на Украину с целью защиты прав тамошнего русскоязычного населения. Такая мысль наверняка втайне рассмешит самого Владимира Путина, многократно продемонстрировавшего, что ему безразлична даже судьба населения собственной страны. Что же касается второго пункта, то тут я не могу не оглянуться на собственную биографию. Моя жизнь до эмиграции накрепко привязана к Украине, и тем не менее я вырос безоговорочно русскоязычным. Я родился в Ивано-Франковске, на западе страны, но мой отец был военнослужащим, дислоцированным там после войны, и меня легко отмести как потомка оккупанта. На самом деле не так все просто.

Моя мать была еврейка, уроженка Петропавловки в Днепропетровской области, и как ни крути, черта оседлости – это тоже Украина. В юности ее речь явно имела черты так называемого суржика, то есть переходного диалекта – это выбили уроками орфоэпии в театральном училище, но на старости лет, как я заметил, фрикативное «г» все-таки вернулось. Отец родом из Краматорска, одного из самых проблемных сегодня мест. Проследить у себя какие-нибудь корни, уводящие за пределы Украины, я не могу. Но если бы я не эмигрировал много лет назад, никакой законодательный акт не мог бы заставить меня поменять родной язык. Человек приобретает язык на всю жизнь в собственной семье, а не арендует его у какого-либо правительства, будь то собственной страны или соседней. В любом случае в Запорожье, где я вырос, языком большинства населения был именно суржик, которому никакое правительство не покровительствует и который вышеупомянутые интеллигенты высокомерно презирают.

Проблема на самом деле гораздо шире и глубже, чем просто судьба подобных мне в стране, где исторически сложилось многоязычие. Каким бы ни представляла Украина свое будущее, есть вариант, который заведомо исключен: она не может стать процветающим государством, одинаково изолированным как от восточного соседа, так и от западных, ей просто география не позволит. На восток она, положим, и не стремится, но полагать, что она может рассчитывать на сочувствие и поддержку запада, параллельно внедряя у себя единоязычие и подавляя культуры меньшинств, нет никаких оснований.

Чтобы не перегружать аудиторию примерами, вспомним хотя бы только Канаду с ее квебекской проблемой франкофонии. В Квебеке по сей день существует сепаратистское движение, выступающее за независимость провинции, в прошлом оно был гораздо сильнее и даже предпринимало теракты. И если кто-то возразит, что у Канады нет мощного франкоязычного соседа, напомню, что этот сепаратизм одно время откровенно поддерживала Франция.

Но вместо того, чтобы всех скрутить в бараний рог и обязать говорить исключительно по-английски, федеральное правительство уравняло английский и французский языки в правах, и человеку, не владеющему обоими, пробиться в политике невозможно. Помимо этого в Канаде существуют этнические анклавы, население которых может беспрепятственно объясняться на собственном языке – стоит ли напоминать, что и на украинском тоже?

Столетия имперского владычества, из которых советская власть – лишь последний эпизод, не привили украинскому народу любви к русскому языку, в котором он привык видеть инструмент национального гнета. Но перенимать у империи ее приемы и пригибать ей в отместку собственные меньшинства – самый верный способ превратить их в союзников этой империи, которым та будет только рада. А вот сочувствия Канады в таком случае ожидать не приходится.