Правда. До какой-то поры она мало заботила меня. Я гнался за красотой слога, играл с рифмами, плакал над ритмическими находками. Влажными завистливыми пальцами я водил по строчкам платоновского "Котлована" или рассказов Татьяны Толстой, пытаясь хоть как-то разучить систему складности текста, решить теорему этого совершенства. Но правда? – Нет. Она меня не интересовала. 

Впрочем, ложь – тоже. 

Любые нравственные категории казались мне несущественными. Текст представлялся мне чем-то акварельным, слегка высокопарным, занятным, надутым, несущественным и – любым. Где-то он мог быть завиральным, а где-то – искренним. Главное, чтоб – красивым и смешным. 

За свою жизнь я отстоял сотни литургий, ползал на коленях под какими-то замшелыми камнями, чтоб дотронуться до мощей распятых и сожженных за истину, на разные лады я напоминал сам себе о "жертве правды, возношение и всесожигаемая", но никогда я не примерял это слово к себе. 

Вот он я – тапки, сопли, борода. Вот мой Бог, и вот – мой крест. Ясное же дело, что это правда. Но готов ли я за нее умереть? Нет, совершенно не готов. Может быть семь седмиц готов жрать горох, халву и рыжики, но сдохнуть? Но ведь никто и не просит подыхать. Живи и наслаждайся. 

Но, Антоша, ведь слово и есть Бог, – скажете вы. А Он ведь – правда и есть. Как же можно слово не связывать с правдой? Как можно с правдой не связывать то, чем ты занимаешься. Ну, помимо чтения тропарей. Ну конечно же – да. Но какой фарисей думает про это, когда 4 часа на коленях бубнит Андрея Критского? 

А потом были НТВ и выборы, и Kontr TV, за которое меня проклинают добрые люди, не видевшие ни одного тогдашнего эфира. В каждом из этих мест я врал себе, стараясь не врать другим. Я думал, что главное, чтоб вам – чужим – казалось, что я честен. Смел. Визглив, но справедлив. Я составлял списки тем на согласование, убеждая себя, что главное – протащить. Пусть чего-то не сказав, – донести суть. Когда что-то не разрешали, я выходил из кабинета, заставляя себя верить, что другое позволят. Когда я стал начальником штаба и пошли ежедневные сообщения о моей гомосексуальности (первым про это сообщил журнал светских сплетен Interview), все убеждали меня опровергнуть, рассказать об ошибках молодости. Предъявить бабу. Я сказал: "Конечно. Давайте так и сделаем. Это же полезно". В одночасье ложь стала правилом. Ложь во спасение. Ложь ради победы. Ради благой цели. Ложь ради лжи. В итоге внутри осталась одна ложь. Как и полагается лжи она была акварельной, слегка высокопарной, занятной, надутой, несущественной и – любой. Я ведь человек, а не улитка. Мне полагается быть разным. 

Все кончилось, когда слово, как и любая правда, вырвалось само. Я не готовил его, не замысливал, не страдал от удушья. Оно взяло и ворвалось сперва в гортань, клокоча где-то под небом, просачиваясь между губ и – вот: "Я – такой же, бла-бла-бла". Это было ужасно обидное ощущение. Ощущение совершённой глупости, которую ты не мог не совершить. Ибо любая правда в фарисейском мире – глупость. Но только она – правда – и имеет в итоге право. На ней – увы – и держится мир. Это так глупо. И так бесконечно хорошо.

Я сидел потом в гримерке и рыдал от безысходности этого выбора, – мне было так тепло с этой ложью внутри. И только шабли было холодненьким. И вкусненьким. Ну вы знаете. 

Но я не мог иначе. 

Я до сих пор не могу это объяснить что это значит. Вот просто не мог. Оно само вырвалось. А потом надо было лишь побороть искушение. И – вроде бы – мне тогда это удалось. 

Я бухал с Минаевым, договорившись уже о чем-то. О том, вроде, что мы продолжаем-таки как-то работать, что просто меня убирают из кадра, но я все равно остаюсь, мы чокнулись и я сказал: прости, Сереж, но я не могу. Извини ради Бога. Это уже не вырвалось. Не родилось. Не было чем-то чужим. Люди, проходившие хоть раз в жизни чистку печени или там желудка знают это чувство: и хочется выпить, и не хочется. И это вот "не" побеждает. Ты понимаешь, что – нельзя. Иначе всё было зря. Все муки. Вся воля. Иногда не только твоя. 

Я это все к чему рассказываю. Во-первых, конечно, затем, чтоб те, кто усердно лайкал жутко фарисейские, словно бы из 17 века – тексты про ужасного меня знали, – мне есть за что просить прощения. И у них. И у вас. И у себя. И у Него. И я прошу. В Рождество все немного волхвы, может, у вас найдется для меня огрызок смирны. Но не это главное. Мне почему-то кажется, что Он смотрит сейчас на меня и лыбится. Ему приятно.

Текст ведь о тексте. Ибо журналистика – это текст. И это во-вторых.

Журналистика – это подвиг. Как правило – маленький. Редко – большой. 

Если ты идешь в журналистику не ради подвига, то ты выбрал не свой путь. 

Есть профессии, которые без подвига не существуют, но именно они создают общество. Священник, судья, полицейский, солдат, журналист. Вот другие вполне себе – да, а эти – нет. Поскольку эти профессии – столпы общества. Можно жить даже без врачей. Без учителей. Можно жить без знания. Правда. Но нельзя – без веры. 

Вы смеетесь? Вы не верите священникам, судьям, полицейским и газетчикам? – Тогда вы – русский человек. 

Россия. Страна, где в полицию идут зарабатывать на дани, а не спасать людей. Где судейство дают, как вотчину, а не как судьбу. Где попы ни за что не пойдут на крест. Разве что за свои бэхи и цацки. А те, что пошли бы – уже на нем. Где журналист – покорный продавец информационно-развлекательного контента. 

Мы убедили себя, что мы все предоставляем услуги. Услуги разного качества, как правило очень низкого, но вы же все равно берёте. Шумят соседи? – Звоните в полицию. Услуга предоставлена? Разумеется. 

Судья через полгода решил пустую тяжбу о наследстве? – Уплочено. Сюжет о распятом мальчике или об удоях под Хабарой собрал долю 17, – супер. Молодец корреспондент. Можно дать премию. 

Я не знаю кого в этом винить. 

Я понятия не имею что с этим делать.

Я не уверен с чего нужно начинать. 

Могли ли быть опубликованы документы Пентагона без уверенности, что суд над опубликовавшими их журналистами будет справедлив и честен? Могло ли без оправдательного решения суда появиться уотергейтское дело? 

Могли бы появится там самоотверженные пресса и суды, если б не было знаменитого вашингтоновского "мы не для того воевали с королем, чтобы назначать своего". 

Я не знаю. 

Но я знаю точно, что Россия – Европа. Что приговор Алексею Навальному – ложь и зло. Что война и захваты – не по-божески и не по-братски. 

Я не уверен, что для большинства из нас 2015 будет светлым годом, но я точно знаю, что большинство из нас доживут до времен, когда они будут сидеть под дубом и ох*евать над мыслью: Господи, как же мы это всё допустили? И мысль эта уже не покажется нам акварельной, слегка высокопарной, занятной, надутой и несущественной. Любой. Но не такой.