Сережа Кравец из поселка Изотово тащит на волокуше брикеты сена по улице Мира, к сгоревшим ржавым «пазикам» и легковушкам. Война началась в сенокос, сена не накосили, отпускать скотину пастись нельзя — снаряды. Галина Денисенко зарезала коров, Галина продает сено, чтобы купить корм для поросят или хотя бы каши. Ее муж сейчас в Бессарабке, ищет того, кто продаст корм. Бабушка Шура Маркова свою корову не зарезала, поэтому каждое утро Шура идет на Бессарабку продавать молоко, чтобы купить хлеба, лука, крупы. Между поселком Шахта 6-7 и Бессарабкой, которая уже почти внешний мир и даже транспорт ходит, — четыре километра, которые местные называют дорогой смерти. Мимо сгоревших машин, мимо колонии, между рыжих терриконов, мимо воронок, по полям.

Поселок Шахта 6-7 был «освобожден от украинской оккупации» месяц назад, но местные этого не заметили. В их жизни сейчас мало что меняется.

В 4 часа утра они выбираются из подвалов, потому что это самое тихое время. Идут в оставшиеся дома, топят печи, поливают цветы. На растопку идут щепы от деревьев и разбитых домов. Едят сами, кормят собак. Собак много, собаки вьются под ногами, рыжие, черные, «и лайки, и хаски», неестественно ласковые. Поселковые распределили между собой животных уехавших и убитых.

В 9 открывается магазин. Есть две палки колбасы, прокладки, соль, рис, но на завтра хозяин обещал привезти еду. Продавщица Таня Маслиева работает в магазине восемь лет. Ее дом разбило, она снимает квартиру в городе и ходит по полтора часа по дороге смерти на работу. Говорит: «Ту Горловку не могут ни взять, ни отобрать, а мне что делать? Другой работы все равно нет». Первая к магазину приходит бабушка Таня. Ей 89 лет. Глухая и колченогая, в коричневом платке, она приносит с собой ножик и просит выходящих «отрезать ей кусочек покушать». Потом идет обратно, падает, улыбается, ничего не слышит.

В 11 утра начинает работать артиллерия. На краю Шахты 6-7 — позиция армии самопровозглашенной ДНР. В семистах метрах — украинский блокпост на дороге, километр до деревни Шумы и два — до Майорска, там стоят украинские войска. Поселок Шахта 6-7 входит в зону погрешностей при артиллерийской стрельбе.

До войны здесь жили почти 600 человек. Осталось 100. Шахту, по которой назвали поселок, в 60-е закрыли, и местные работали в соседней колонии, на бетонном заводе, ездили в Горловку на маршрутках. Маршруток было две, 17 и 29а, они перестали ходить в первый день войны.

Война пришла в поселок по улице Мира 21 июля, в 7 вечера. Именно с Шахты 6-7 украинская армия начинала наступление на Горловку 21 июля.

Украинские солдаты перепутали направление, попытались развернуться на Майорск, завязался бой.

«Самый интересный был первый день войны, — говорит бабушка Света. — Особенно нам, на Мира. Я выхожу с дома, вижу — въехали танки, машины с людьми. Следом, буквально минут через  десять, — ДНР. У них, видимо, в машину попали, они пешком идут, с автоматами, с трубами такими. Я говорю: «Хлопцы, что, стрелять будете?» — «Да, мать. Ховайтесь, ховайтесь». Ну епрст, давай в погреб тикать. В диковинку. А как начали лупить! За дом за мой зашли, там одна половина нежилая, вот эти трубы как поставили, как начали отсюда, а мы в погребе рядом сидим. Потом все наши с погребов повылазили, начали смотреть. Валяются патроны, и автоматы, и трубы эти, чего только не было. Интересно было. Вот до сих в погребе сидим, смотрим на это все».

«Как Таня ползла босиком через все дворы, босая. Ей автоматом, получилось, через окна дали, залп. Приползла до школы, в коридоре легла».

«Украинцы ушли, а мальчики остались лежать. У одного — российский паспорт, другой — наш, горловский. Потом украинцы вернулись, спрашивали дорогу на Константиновку, но никто из наших не показал».

Сначала украинские военные стояли на краю поселка. Выходили к магазину, проверяли документы. А в декабре войска ДНР немного подвинулись, был бой, украинцы отошли на трассу и к деревне Шумы. 31 декабря в 23 часа начался обстрел со стороны Майорска. В доме на улице Конева праздновали Новый год, убило Василия Полякова, сидящего за столом, его жене перебило ноги осколками. «Скорая» отказалась выезжать под обстрел. Жители позвонили ополченцам, попросили медиков, те выехали вместе с медсестрой, но никого не нашли, все ушли в подвалы. Женщину соседи вывезли утром. Она выжила.

Газа в поселке нет давно. С лета не было и электричества. 4 ноября электролинию восстановили, 8 января перебили снова. «17 января ремонтники приезжали, осматривали все, а 18-го опять началось, — говорит Галя, которая зарезала коров. — Никто к нам не едет, ни «скорая», никто». Уколы поселковым делает Саша и Галина. Есть еще Марина, у которой есть генератор. Марина раз в несколько дней заряжает телефоны. Еще Марина ездит в город (на бензин скидываются все) и раз в четыре дня привозит по буханке хлеба на семью. Ее дом находится в самой обстреливаемой части поселка, если в поселке из трех улиц могут быть самые обстреливаемые места.

За одну неделю января была полностью уничтожена половина домов на улице Мира и 12 из 18 домов на улице Тимирязева. Полностью — идем мимо сложившихся крыш, металлические заборы выгнуты под самыми невозможными углами. В щепу разбита высокая ель, рядом — двухметровая воронка.

Бородатый Саша («собачий повар») развел буржуйку в пристройке, греется. Шутит, что вот сосед всегда хотел бассейн, и по весне воронку зальет талой водой и грязью, можно будет купаться. У 17-го дома по Тимирязева снаряд снес крышу и чердак, ударил в противоположный 16-й, и дом сложился внутрь, как подушка. 17-й дом разбивало дважды:  4 августа и 22 января, со стороны Майорска. В промежутке во дворе упал снаряд — от ДНР, уточняют поселковые. Владимир Якубовский, хозяин 17-го дома, начинает рассказывать, как между обстрелами восстанавливал крышу и даже восстановил, но у него начинается истерика, он быстро уходит за ворота.

22 января умерла Ольга Писаренко. Ее любили. Ее дом — 13-й, маленький, с синими ставнями, пробитый холодильник, пол густо усыпан мукой вперемешку с дерьмом, валяются погрызенные брикеты горохового концентрата (собаки нашли гуманитарку). Слева от дома — сарай, внутри которого вровень с полом темнеет квадрат зеленовато-рыжей воды — колодец. Рядом — побуревший тапочек, отороченный овчиной. «Буквально накануне  к ней заходил, — говорит Саша. — Говорю: «Иди с нами в подвал, у нас веселее». — «Нет, я лучше у себя». Она, видимо, не сразу умерла. В доме нашли таз с окровавленной водой. Потом тапочки нашли у сарая. Потом сосед достал ее багром. Она, видимо, в агонии бежала. Подбородок ей снесло, руку разорвало. Достали из воды». Ей было 52 года, она работала на коммунальном предприятии, которое занималось уборкой Горловки. Держала «кролец, поросят, курят», животных распределили между поселковыми, загрызенную курицу отобрали у собаки, сварили на печке и отдали детям в подвале школы.

В 11 начинает рваться воздух, в школу бегут со всех сторон. В декабре на Конева семью, укрывшуюся в своем погребе, засыпало горящим домом (соседи успели разрыть угли до того, как они задохнулись, спасены), и в свои подвалы рискуют спускаться далеко не все. В школе четыре этажа, по школе уже трижды попадало и из танков, и из «Градов», но это единственное здание в поселке с серьезными бетонными перекрытиями. У школы есть персиковый сад, посеченный, искореженный, местные считают, что деревья удерживают снаряды.

Под цитатой, обведенной радугой (потом прочитаю: «Любiть Украiну як солнце любiть, як вiтер, як трави, як води… В годину щасливу i в радостi мить, любiть у годину негоди»), забегаем в подвал. Подвал разделен на три помещения. Света нет, меня ведут за руку в душную темноту. Я не вижу лиц.

Зажигают лампадку — скрученный из тряпки шнур опускают в постное масло в мисочке. Вдоль стен выставлены раскладушки, ящики под одеялами, сколоченные нары, кресла из разрушенных домов. На полу горка мусора. В одном закутке работает печь, сделанная из духовки. На печи варят суп из горохового концентрата. В другом — печь собирают из кирпичей прямо сейчас. Трубу выводят из учительской на втором этаже, бетон мешают на полу в холле между артиллерийскими залпами. В третьем закутке печи пока нет, его зовут холодильником. Там живут пять бабушек.

Нечеловеческий холод. Постоянно в подвале ночуют 47 человек. Некоторые из них живут тут с лета.

Любови Ананьевне 61 год, она не встает с кровати — без обезболивающих почти не может ходить. Обезболивающих нет. В подвале она с внуками — Любой, Колей, Вовой. «Дочь на Северном живет, в ее доме подвала нет. Прячется под кровать, а это смерть, смерть. Другая — в Харькове, 19 квадратов на троих у них. Но я не повезу детей под бомбами, я не повезу».

Еще в подвале живет Маша, 13 лет.

Гуманитарка доходила до школы трижды. Первый раз прислало какое-то горловское спортивное общество — 20 пакетов круп, разыгрывали, как лотерею: из шапки тянули лоты. Второй раз уже не играли, крупы делили стаканами, чай — ложками. Третья гуманитарка — самая богатая: полкило муки, полкило крупы и баночка каши на семью.

Я первый человек из внешнего мира, который добрался до них с начала войны и без автомата, им кажется, что это очень важный визит. Поэтому они сначала строго спрашивают про свет, потом немного торжественно говорят, что подумали и не хотят, чтобы, отодвигая украинцев, войска ДНР бомбили Майорск и Дзержинск, «только мирные переговоры, пусть договариваются».

— Вообще-то мы хотим, чтобы все ушли в разные стороны. Но только одновременно, понимаете?

— Возле магазина стояли с автоматами и говорят: ваши мальчики не хотят воевать, мы с Шахтерска, приехали вас защищать. Я говорю: да идите вы в жопу. Вы прекратите воевать, и они чтоб прекратили воевать, и все.

— Сколько мальчиков, сколько мужчин убьют, а сколько девочек останется одиноких. Это такая гадость, такой ужас.

— Когда Порошенко выбирали, он говорил: я прекращу войну, а как же ты прекратишь, что ты делаешь?

— Хорошие, наверное, у него колдуны защиту поставили, сколько проклятий на него, а ничего не цепляется.

— Бывает, так устанешь, что всех проклинаешь. Лежу на этом диване в холодине, в шубеечке и думаю: за что, зачем?

— Еще когда было тепло летом, к нам приходили украинца два. Не старые, не сильно молодые. Хорошие такие хлопцы. Хочут до дому. Говорят, отправили на переподготовку на две недели, а отправили на войну, а воевали они четвертый месяц. У одного трое детей, у другого двое. Они нам продуктов дали тогда очень много. «Нам вас жалко». — «Да и нам вас жалко». Потом больше не приходили. Либо убили, либо отправили.

— Не убили, они Вовчику звонили моему, что их до дома в отпуск отправили.

Седая женщина в вышитом цветами берете представляется — Татьяна Борисовна Бутарович, говорит:

— Послушай. У меня сын 26 лет. Парень должен воевать, да? Он говорит: если бы французы, американцы, вторжение… Учился парень в Донецком университете. Отслужил в армии, у него там и лучший друг Марьян с Карпат, и с Запорожья мальчик. А теперь говорит: «Я вот пойду воевать на стороне Украины, я буду против однокурсников воевать. Я пойду в ДНР, а там против меня будет Марьян стоять или еще кто-нибудь, и мне в него стрелять надо будет». Это гражданская война? И как ребенку воевать? В кого ему стрелять? Зачем это происходит? Если эти мальчики будут стоять на пути у него. Ему надо будет стрелять? Говорит: «Мама, много наших ребят пошли, кто воюет, им дали разрешение на ношение». Я говорю: «Боря, ради бога, не бери в руки оружие». У меня внуку три года, невестка его дрессирует: сыночек, быстрее, как только взрыв, беги в коридор, ложись, и он хватает игрушки, бежит, ложится туда, прячется.

— А моему внуку пять месяцев будет, — говорит Света. — Мой совсем не вовремя родился.

— Меня зовут Валентина Георгиевна Бородина, — говорит другая, худая, коренастая старуха. — Я инженер. Мне терять нечего и бояться нечего. После гуманитарных конвоев нас лупят такими снарядами. Все страшнее и страшнее. После каждого гуманитарного конвоя. Пусть мне свет не дадут и есть не дадут. Мы есть уже не хотим, правда. Пусть под окнами не бомбят.

— Я есть не могу. Я ем и давлюсь, потому что горло, я не могу.

Мужики проверяют тягу в трубе. Гороховый суп готов.

Для обеих армий Шахта 6-7 — это стратегический пункт, сложное место на карте. Во время неизбежного наступления либо отступления поселок Шахта 6-7 будет уничтожен.

Татьяна Борисовна Бутарович плачет и говорит, не утирая глаза: «Воевать — не надо воевать, вообще не надо воевать, воевать нельзя, нельзя никак воевать, никак нельзя воевать, никому не нужна война, никому не нужна война, никому».