Недавно закончившийся Роттердамский кинофестиваль преподнес зрителям из России неожиданный, шокирующий сюрприз — фильм «Дуракам здесь не место» Олега Мавроматти (картина была частью авторской программы Евгения Гусятинского «Signals: Everyday Propaganda»). О том, почему киножитие известного видеофрика Сергея Астахова — это нечто намного большее, чем сумма составляющих его сюжетов found footage, рассказывает Ольга Шакина.

В кадре появляется круглая голова — чистый Гудвин из «Волшебника Изумрудного города». На носу у нее болтается крестик. Таинственно вращая глазами, голова по-церковному тянет: «Я, Астахов Сергий... обожаю и люблю кушать!» Телефонная камера уходит от лица и начинает нежно, кругами, ласкать шипящую на сковородке яичницу с колбасой. С рецепта «своеобразных сосисек с лавровым листом» ведущий кулинарно-мировоззренческого шоу перекинется на масонов, оттуда — на ассортимент любимого торгового центра, а там дойдет и до светлого праздника Пасхи. «Это было мое новое православное видео. Чмок-чмок! Пока!»

Сергею двадцать девять. У него куча психоневрологических диагнозов, пьющая мама и молодой отчим, который явно надеется пережить остальную семью и остаться единственным владельцем жилплощади. Раньше Сережа был открытым геем, но недавно вернулся от умных людей, которые подвергли его перековке. Теперь в его круглой голове — удивительная смесь православия, самодержавия, народности, гомофобии и любви к сосиськам. Перечисленное он воспевает в видеомонологах, которые выкладывает на YouTube. Их художник Олег Мавроматти и смонтировал в картину «Дуракам здесь не место», которую по совокупности художественных и идейных, формальных и содержательных достоинств можно назвать российским фильмом десятилетия.

Перед тем как продолжить рассказ о фильме Мавроматти (его только что показали в роттердамской программе), стоит снять пару самых популярных из предъявляемых автору претензий. Первая: Мавроматти смеется над человеком, над которым смеяться грешно. Нет, тут все не так! «Дуракам здесь не место» — не комедия, но гораздо более многослойная вещь: в ней есть моменты социальной драмы, драмы одиночества, экзистенциального хоррора, даже жизнеутверждающей повести о взрослении. Астахов, по большому счету, — не персонаж, а полноправный соавтор, каковым и указан в титрах. Мавроматти — как он и сам неоднократно утверждал — является куратором, который, располагая работы художника перед глазами зрителя в определенном порядке, предоставляет этому художнику новое пространство для самопрезентации.

Претензия номер два: плагиат. Пару лет назад в интернете появилась видеоработа основателя сайта loo.ch Анатолия Ульянова «Мое православное видео», смонтированная из того же астаховского материала. На самом деле именно Ульянов действовал как снисходительный серфер, нашедший в рунете очередную маргинальную диковину и с некой дистанции снисходительно любующийся ею. Мавроматти перешел от антитезы к синтезу и анализу — преодолев дистанцию, взял объект не в руки, а за руку и сделал его субъектом, полноправным автором исследования того, как влияет на нежное, инфантильное сознание грубо перемоловшая его пропаганда. И тут Сергей Астахов — по собственной инициативе — превратился в crash test dummy.

Главная лабораторная ценность астаховских речей — в их непосредственности. В пространстве традиционных ценностей таких людей называют психами (над которыми грешно смеяться, но которых не грешно, к примеру, бить), а на условном Западе — «личностями с альтернативным развитием». Для себя обозначим: Астахов — большой ребенок, умный и в высшей степени творческий. Монологи его — чистый детский дневник, доказательством чему — простой лингвистический анализ. Поскольку ни структурно подготовить выступление, ни воспроизвести подготовленное оратор не способен, главным приемом становится импровизация по мотивам чужих образцов — рекламы, стихов, проповедей, объявлений. Когда Астахов говорит, что сейчас прочтет свое стихотворение, он похож на ребенка, который важно заявляет, что сейчас будет разговаривать на тарабарском языке: ни стихотворения, ни языка не существует, имитация того и другого будет сочиняться на ходу («Меня зовут Астахов Сергий, а тебя Анюта Бондарец. В мои глаза ты посмотрела, сказала мне “люблю”. Твои глаза — веселые, а мои — черные, серые, зеленые, серьезные и грустные»). Импровизировать, строя фразы в режиме реального времени, сложно — поэтому Астахов постоянно прибегает к повторениям и перечислениям, которые становятся его фирменным лингвистическим знаком («Россия — это природа, музыка, ресурсы, культура, нравственность, молодость лесов и полей»).

Оттуда же — неуклюжесть в подборе эпитетов («удивительные соки», «сочный спелый чай»). Автор будто играет в лего из официозно-рекламного новояза, составляя из шипастых деталек невиданные галлюциногенные конструкты: «Наша православная вера включает в себя ислам, мировую религию, и иудаизм, мировую религию, и еще мировое правительство». Это напоминает панчлайн из старого «Ералаша»: «Рим — столица Лондона, а Лондон — столица Парижа». Вся эта афазия залакирована позаимствованным из медиапространства задушевно-доброжелательным тоном, что придает любой произносимой невероятице статус наставления.

Теперь от содержания речей перейдем к тому, кто их произносит. Во внешности и поведении оратора с пародийной наглядностью представлены практически все составляющие идентичности «путинского большинства»: накрашенные фиолетовым губы (карнавальная поп-культура), натянутый на нос крест (своеобразно понятое православие), вечная тарелка с едой неподалеку (простейший консюмеризм), камуфляжная майка и георгиевская ленточка (милитаристский патриотизм), танцы в просторных развевающихся трусах (грубоватый посттоталитарный эротизм общества, где всего четверть века назад «секса не было») на фоне натянутого на стене государственного флага. «Ура, ура, ура! Браво, браво, браво! Успех, успех, успех — русским, россиянам, русским, россиянам!»

Самое, впрочем, интересное начинается, когда программа, которую вложили в податливую, жадную до впечатлений, восприимчивую астаховскую голову, начинает сбоить, сталкиваясь сначала с искренностью, а потом и с очевидными аналитическими способностями повествователя. Вот Астахов слегка сбивается, нарушает автоматизм собственной плавно текущей речи — очередной идеологический штамп выветрился у него из головы, и он подыскивает нужное слово.

А вот он начинает сравнивать проговариваемое им самим с реальностью, то есть пытается совместить области абстрактного и бытового, сделать единственную, наверное, вещь, которая может спасти российское общество, совершившее побег от конкретных ужасов к спасительным идеологемам. Долго и с почтением перечисляя многочисленных родственников (культ семьи!), Астахов неожиданно добавляет: только вместе мы никуда не ходим, все на диване лежим, а я один целыми днями. Рекомендуя себя «православным деятелем», оратор вдруг тихонько прибавляет: «Пусть ангел-хранитель мой узнает, кто же поставил меня на учет у психиатра и, и… сделал инвалидом».

Оратор решительно протестует против того, «чтобы отдавать детей наших иностранцам и однополым людям», — и тут же, в противовес, его свободно болтающееся, никуда не вытесненное бессознательное заливает нас опровергающим все вышесказанное монологом: «Я люблю мужчин и мужиков. И они меня любят, потому что я сама мужчина. Я мужчина, и ты мужчина, мы созданы друг для друга» — и Астахов, подмигнув одним и другим глазом, сочно целует экран: действие, которое повторится еще не раз; подростковые ритуалы, девичьи секретики. Желание вступает в сложные, противоречивые отношения с навязанным, идеологическим, тоталитарным. Сергей Астахов похож на ребенка, который с целью понравиться маме пытается притвориться более строгим, чем она сама. Такой говорит родителям: «А это мы не будем покупать, это дорого, правда?» Он не считает так сам, он вообще не представляет, что такое дорого и недорого. Он только знает, что показательно не хотеть чего-то — лучший способ когда-нибудь это получить, и продолжает, твердя «дорого, не хочу», пожирать глазами вожделенную игрушку. Так, на примере человека, чьи мозги повторяют навязанные идеологемы, но на самом деле не поддаются им, Мавроматти описывает схему взаимодействия современного россиянина с пропагандой.

Через социальную драму героя (и полноценного соавтора фильма) скоморошья комедия превращается в хоррор и выруливает к чистой трагедии — плавно и непринужденно. Все так же задушевно Астахов продолжает перечисления: перечисляет врагов России (в ход идут все континенты), перечисляет оружие России (фигурируют ракеты «Сатана», а после радиоактивного оружия внезапно идет сексуальное). А вскоре загипнотизированный зритель обнаруживает себя за прослушиванием следующего синонимического ряда: «Конец света, Страшный суд, Апокалипсис, Армагеддон, — сладко шепчет Сергий. — Хаос, нищета, голод, онанизм, гомосексуализм, обжорство и чревоугодие, отступничество». Окунувшись в горнило мистического и рассказав нам о проекте собственной сатанинской Библии, православный Сергий возвращается на кухню и неожиданно трезвым, не кислым и не сладким голосом подытоживает: «Вы, наверное, заметили, как я одинок».

Взяв в соавторы маргинала, Мавроматти строит модель россиянина из так называемого большинства. Англоязычный слоган картины «The outsider who wanted in» безошибочно сообщает нам причину происходящего: всеобщее одиночество, всеобщая исключенность из мифических «83 процентов». И предлагает рецепт: попробовать переоборудовать свое сознание так, чтобы в нем вместо тотальности абстрактных лозунгов спокойно уживались представления о самых разных дискретных проявлениях человеческого. Причитания Сергия к финалу превращаются в чистую поэзию: «По городам, по деревням ходят, бегают, прыгают белые и черные люди, девочки, девушки, женщины, парни, ребята, пацаны, мужчины, мужики, геи, лесбиянки, онанисты, нудисты». Да, это мы.