Когда я увидел фотографию убитого Бори Немцова на Москворецком мосту, меня обожгло… Как бы это правильно описать? Как будто кто-то раскаленными щипцами выдрал у меня из груди тот орган, которым человек испытывает радость. Наверное, многие испытали подобное чувство, но, понимаете… У него задралась рубашка, когда он падал убитый, и он лежал с голым животом, и в кадре хорошо были видны его остроносые туфли. Это важно.

Всякий раз, когда мы с Борей встречались, он говорил:

— Та-а-ак, Панюшкин, задери рубашку, покажи живот.

В этот момент мне становилось радостно. По роже расползалась улыбка от этакого мальчишества — меряться животами. И я задирал рубашку. Боря придирчиво осматривал мой живот:

— Ну, нет, Панюшкин, так нельзя. Ты что, не занимаешься спортом? — с этими словами Боря тоже задирал майку. — Вот какой у мужчины должен быть живот, видишь?

Подобная сцена могла происходить при совершенно любых обстоятельствах. На прогулке в подмосковном санатории. На Марше несогласных во время задержания («Панюшкин, ты что? Нас в ментовку забирают, а у тебя рыхлый живот. Так нельзя!») Или в кулуарах партийного съезда, когда Боря выдвигался в президенты, задвинул речь про то, что Россией правят грешники, ибо сказано «не убий», а они убивают, сказано «не укради», а они крадут. И мы после съезда ржали, что как-то Боря в обличительной своей речи обошел предусмотрительным молчанием заповедь «не прелюбодействуй».

— Ха-ха-ха! Панюшкин, покажи живот! Ну! Я так и знал, у тебя живот рыхлый, а ты мне про заповеди тут втираешь!

Или во время оранжевой революции в Киеве.

— Панюшкин, ты что! Как можно ехать на революцию с таким животом.

— А как можно ехать на революцию в таких дурацких туфлях? — парировал я.

— Чем тебе не нравятся мои туфли?

— Дурацкие остроносые туфли, как у сутенера.

— Так, Панюшкин, ты когда-нибудь видел живьем хоть одного сутенера?

В ответ на Борины дурацкие шутки про мой живот я всегда отпускал дурацкие шутки про Борины туфли. Как-то нас всякий раз очень веселила эта глупая мальчишеская перепалка. Мы ржали каждый раз как кони от той простой детской радости, что вот у нас есть животы, которые можно накачать кубиками, и ноги, на которые можно надеть туфли. И теперь вы понимаете, почему меня особенно обожгла эта последняя Борина фотография на Москворецком мосту.

Самостоятельно у меня не получалось этак вот беззаветно радоваться самому факту своего существования, а рядом с Борей получалось всегда. Сам я все больше молчал, глядя на мир глазами грустного пса, а с Борей как-то само собой получалось постоянно хохотать и травить веселые байки, даже если решались серьезные политические вопросы, даже если четверо омоновцев тащили нас тем временем в автозак. И Боря, он ведь до последнего мгновения своей жизни радовался — гулял после вкусного ужина по красивому городу с красивой женщиной.

И я однажды даже спросил Борю, как он это делает. Как ему удается постоянно генерировать вокруг себя радость. И Боря сказал:

— Ты, наверное, Панюшкин, неправильно питаешься. Надо есть перепелиные яйца и выпивать, немного, но регулярно. И обязательно делать зарядку.

— Немного выпивать? — переспросил я. — Не ты ли вчера, Боря, при мне выжрал бутылку коньяка в одну харю?

— Ну, — Боря пожал плечами. — Это я вчера неправильно питался.

И мы захохотали счастливо.

И я вот теперь думаю, что с Бориной гибелью — да, наступила новая эпоха. Эти унылые упыри в телевизоре отнимают у нас теперь не только свободу, но и радость. Как дементоры в книжке про Гарри Поттера — высасывают из человека всю радость. И чтобы прогнать дементора — помните? — надо взмахнуть палочкой, произнести заклинание и вспомнить самое, самое, самое счастливое, что когда-либо происходило с вами в жизни.

Я шел в воскресенье по Москворецкому мосту, изо всех сил вспоминал все самое счастливое, что происходило со мной в жизни, а в конце моста встретил школьного друга, с которым не виделся несколько лет. Мы поехали ко мне домой и вспоминали все самое счастливое. И до глубокой ночи неправильно питались. Немного, но регулярно.