Первый опыт поездки в грузовом заднем отделении, сидя на огромной шине. Сколько ещё будет таких машин – с дырами от пуль в металле, без фар и без тормозов – ночью, во время обстрелов? Сколько таких не доехали в укрытие?

– Это пристрелка. Главное – не останавливаться.

Наш водитель, друг Кент, вжимает педаль газа до упора – слева и справа что-то летит, взрывается, главное не останавливаться, главное не останавливаться, главное не останавливаться – мантрой повторяю себе.

Понятие "нормальной жизни" уже третью неделю не выходит у меня из головы. Если нормальная жизнь здесь, в Киеве, то с ребятами в Песках возле аэропорта – что? Нормальная – это какая? Сытая, тёплая, безотказная, гармоничная?

С буржуйкой и тушенкой в банках, с бесконечным количеством закруток "Нашим героям", с ребятами, которые точно прикроют, – тоже сытая, тёплая, гармоничная. Настоящая.

Летом выцветшее поле подсолнухов из окна поезда на Краматорск казалось мне раскаленной вариацией украинского флага. Мы едем уже другими дорогами, областями и другими полями – за полгода здесь появилось больше выбоин, дыр и выжженных кратеров.

Белое заснеженное поле с чёрными рваными ранами земли. Так из-под снега проступает здесь живое, человеческое, настоящее.

Село Пески – это следующая позиция после аэропорта, с каждой неделей исчезающая с лица земли: артиллерия работает вне дипломатических протоколов. Эдакое Царское село на Донбассе – особняки с каминами и мрамором стоят разбомбленными призраками.

Рефреном во мне крутятся строчки Василия Симоненко: "На цвинтарі розстріляних ілюзійуже немає місця для могил".

Я переступаю похвальные грамоты, одежду, свадебный альбом, куски мебели, игрушки, перемешанные с отстрелянными гильзами. Уже немає місця для…

Зеля приносит мне тетрадь со стихами девочки, которая жила здесь. В её детскую прилетел снаряд, выбив стену с окном и сохранив другую, всю в рисунках. Я читаю две страницы про любовь и про смерть – и не могу больше. Это слишком личное.

Следующие пару дней будем спать в подвале её дома. Это мог оказаться и мой дом.

– Дистанция! Между вами должно быть пять-семь метров. Если попадут, то умрет кто-то один, а не все,– с беззаботной улыбкой объясняет мне Ваня-Грот.

Это не добавляет мне уверенности, но я всё-таки отделяюсь на пару метров.

Вечером мы с ним выходим во двор, в темноте не видно ни черта, кроме слабого огонька его сигареты:

– Меня затягивает война. Война – это искусство обмана. Самое главное – уловчиться и перехитрить.

Ваня рассказывает легенды об Иване Сирко, пока чистит автомат. Полгода назад он разошелся с женой Оксаной. Он курит и говорит, что это, наверное, старомодно, но он за одну любовь на всю жизнь. У них есть дочь.

На позициях мы встречаем Пилку – парня с такой улыбкой, какая есть только у двадцатилетних, с лицом, почерневшим от копоти, с отстрелянной сувенирной "мухой" и гипсом на руке, исписанном автографами от боевых друзей. Его отправляют на ротацию подлечиться, и он раздаёт побратимам боевые подарки – ребята так жутковато радуются лишней гранате.

"Кусочек смерти" – говорит боец и перекладывает её из руки в руку.

"Правый сектор" не получает зарплат – объясняю парадокс добровольческого батальона иностранным коллегам, – да, значит они здесь за идею, да, потому что им не всё равно, да, бесплатно, without salary, for free.

Госпитальеры – мои ровесники, такие же студенты, которые уезжают закрыть сессию в медицинском и возвращаются назад. Бойцы – с маленькими детьми и беременными жёнами в тылу, со звонками из банка о просроченных платежах, которые прерываются хаотическими обстрелами. И самое главное – целые семьи, которые воюют вместе.

Рыба показывает мне на мобильном фото своего сына. Его Славе – шесть лет, исполнилось в конце января. "Нет, он не знает, где я". Мы смотрим видео, где Слава кривляется и соревнуется с папой, кто дольше не моргнёт. Нет, он не знает, где папа.

Перед выходом на позиции ребята обнимают друг друга, шутят и пожимают руки –"До скорого!"

Объятия в бронежилетах – самое честное, что приходилось прочувствовать. Ты не ощущаешь ничего, никаких прикосновений, только очень сильный контакт – такой, который разрывает кевларовые пластины сильнее, чем любое оружие.

Вячик попал в дом, который, по мнению комбата, мог быть наблюдательным пунктом. Он просит сделать снимок "на память" о том, как огонь врывается в небо.

Вячик продал бизнес и машину, чтобы содержать двух дочерей и на что-то жить. Ещё остались дача и квартира.

"Единственные, кого мне жалко по ту сторону – это дети. У них нет выбора. За них решили их родители", – говорит он, сидя рядом с трофейными осколками от "Градов" на столе. В них мы струшиваем пепел.

"Оружие здесь впервые взял в руки. Мою РПГ зовут так же, как и тебя – Юля", – посмеиваясь, знакомится со мной Вадос, студент второго курса духовной семинарии.

"Пойми, ты деньги свои получил, деньги свои заработал. У тебя уже другие мысли, ты думаешь: "Зачем оно мне надо – сидеть под этими минами, под этими танками? Развернусь и уйду".

У меня есть друг Серёжа, он пошёл служить в ВСУ, он сам снайпер, хорошо стреляет, у него вылазки. Признался мне, что пошёл воевать за хорошее жалование. Я говорю ему: "Ты понимаешь, что когда будет серьезное наступление, ты же просто уйдёшь с позиций!" Нельзя идти воевать за деньги. Тут чуть больше, чем деньги. Тут замешан вопрос свободы и достоинства. Я не получаю ни копейки.

Мы боремся за свою свободу, за своих детей, за своих внуков, за будущее своё. А как по-другому? Если мы сейчас не встанем драться, то больше не будет, кому драться.

У нас нету такого понятия, как ценность языка, ценность украинской культуры. Я родился в независимой Украине, но воспитан был иначе. С детства читал книжки – "Как закалялась сталь", "Повесть о настоящем человеке", Володя Дубинин, которого в детстве по катакомбам водил партизан, это мои герои, на этом меня вырастили.

И я понимаю сейчас, что я был воспитан неправильно. В меня с самого детства было заложено, что я раб, что я несвободен. Я сюда приехал и понял, что здесь я завоевываю свою свободу. Война избавляет тебя от этого рабства. Тут никого не интересует, как ты одет, никто не спрашивает, есть ли у тебя деньги – не то, что на гражданке, где "встречают по одёжке".

Тут нет этого понятия – брат есть брат. Если тут будет серьезный бой, я не поеду, если мои братья умирают. И я уверен на 100%, что ребята не поедут.

У меня есть дочка, ей 4 года, и сейчас на моих плечах ответственность – воспитать её правильно. Мы были воспитаны неправильно.

Пока не умрёт раб в тебе, ничего не будет. Очень важно уделить внимание воспитанию своих детей. Ребенок берёт все от отца, от матери, мы впитываем все хорошие и плохие привычки своих родителей.

Я думаю, что я воюю за своего ребенка. Если я даже умру здесь, не дай Бог, – это будет не зря. И моя жизнь не будет разменяна на деньги.

Каждый умирает за ту идею, которую он имеет в своем сердце".

Очень хочется сфотографировать Вадоса вместе с дочерью – в той жизни, которую называют "нормальной", ради которой он здесь. Без камуфляжной формы, которая мешковато лежит на его плечах.

Бойцы в воинской форме не по размеру – будто бы эта чёртова война не по размеру ребятам. Не их война, не их тяжёлые РПГ, не их старые калаши ещё с Афгана, не их взаимные цугцванги в уютных кабинетах, где решают закрыть шахматную доску, зажав все фигуры среди двух деревянных дощечек.

В новостях это назовут "котлом".

В человеческих отношениях это зовут предательством.

P.S. Этот текст будет выходит из меня неделями после возвращения – друг Правый, друг Танчик и друг Сергей Николаев, фотокор газеты "Сегодня" – погибнут во время так называемого перемирия. Друг Кент похоронит мать, а вечером остановится его сердце.

Вспоминаю поле, которое нам попалось по дороге домой – чёрные головы подсолнухов склонились, как на плаху.

Всё, что могу сделать тебе живому – это снять резкий портрет.