Когда ты приходишь с фронта, тебе, безусловно, рады - если не все, то по крайней мере некоторые. Но есть и те, кто сразу вспоминает о знаменитом «поствоенном синдроме» - том самом, помнишь, о нем еще Аркадий Бабченко подробно писал? Помнишь, он рассказывал, как придя «оттуда», в мирное время чуть не убил обычного хулигана? Просто потому, что на войне возникает привычка убивать. И, конечно, обязательно будут те - умные, начитанные и осторожные, которые будут на тебя коситься и думать: «А как легко тебе будет кого-то убить за неосторожное слово или поступок?». Ну, вроде же ты там привык чуть что - и стрелять, разве нет?

И ты не знаешь, как им объяснить, что ты приходишь оттуда предельно, по-детски беззащитным - таким, каким ты был, пожалуй, лет в пять, и только - без малейшей защитной реакции, даже без самого простого умения хитрить - приходишь с душой, изорванной в клочья, и при этом предельно обнаженной, распахнутой настежь, как окно в грозу. Потому что ты привык быть - сильным, стойким, не сломимым до самого конца, находчивым, расчетливым, не по годам умным, беспощадным к чужой подлости - только с ними, с врагами, с захватчиками.

А здесь - свои.

Помнишь, как там ты сам себе удивлялся - откуда что взялось? Каким безжалостным монстром ты казался себе порой, когда с ловкостью хищника безошибочно находил у противника малейшую брешь, нащупывал каждый его промах, и использовал его порой до гениальности точно. И стрелял, не сомневаясь, стрелял, всю свою душу изводя на каждый выстрел, чтобы остановить то зло, которое двигалось по твоей земле и превращало ее в ад. И сам себе напоминал отточенный механизм, машину, а не человека - стратег, тактик и воин в одном лице. Ты же умел это там, правда? А почему же здесь не можешь? Не можешь, потому что здесь - те, ради кого ты проливал кровь и пот, ради кого ты калечил ежедневно тело и душу, мерз в холодном окопе, голодал, зарывался в мерзлую землю под обстрелами «ГРАДов», думал, жил, вдохновлялся, не останавливался. Это их ты защищал, это они - источник твоего вдохновения, смысл и цель, символ и награда. Ты же хотел, чтобы над ними было мирное небо.

Это же свои, свои! Какое еще тут нужно слово, чтобы они это поняли?

И вот здесь тебе открывается, что они не поймут. Они довольно быстро прощупают твою необычную, несвойственную их миру наивность и начнут использовать ее - каждый в меру своей подлости. И твоя душа - обожженная, исполосованная, но так глупо, по-солдатски открытая, снова, как в первый раз в жизни, узнает весь цинизм чужого расчета, всю холодность чужого равнодушия, всю подлость чужого лицемерия. И ты долго не сможешь принять, что человек, которому ты верил, мог тебя цинично использовать и при этом лгать тебе в глаза. Ты не поймешь, почему твои фронтовые подвиги ни для кого ничего не значат, и почему они не понимают, что живы в чем-то и благодаря тебе? Может быть, кто-то спросит тебя с деланым участием, не тяжело ли тебе по ночам от кошмаров и воспоминаний боев. Ты не знаешь, как объяснить им, что, как бы ни были страшны фронтовые сны, и оторванные куски мяса с обугленной каймой, и вонь, и жар от почерневших стен, - тебе много тяжелее от их сытого и прогнившего мира, от елейных слов, от заученных формальностей, от важных и холеных людей, громко лгущих под флагами. Ты уверен, что они лгут - потому что невозможно говорить правду так громко, так пафосно, да еще и под флагом. И ты понимаешь, что начинаешь ненавидеть этот флаг, за который ты когда-то бросался в бой - потому что он теперь их, а не твой. Потому что они окончательно забрали его себе и вмуровали в свой, ставший тебе таким чуждым мир.

Ты с опозданием осознаешь, что твоя грубоватая простота будет здесь выглядеть невежеством и глупостью.

Они не знают, конечно, как однажды ты абсолютно точно просчитал, где ожидать следующую вылазку врагов, и знал об их планах за месяц до того, как они стали осуществляться. Помнишь, что даже там генералы не хотели тебя слушать, когда ты пытался их убедить - не генеральное это дело - слушать солдат. Но там тебя начали уважать хотя бы после того, как поняли, что ты был прав. Здесь тебе просто лучше об этом не рассказывать. Они не простят тебе, что ты - нищий, безродный и безрукий - был в чем-то уменее их. Они станут подозрительно коситься на тебя: «Знал заранее? А не в сговоре ли ты с врагами?», потому что никогда не захотят, не позволят себе поверить, что такие вещи мог просчитать необразованный деревенщина, которого призвали в армию сразу после школы.

Пару раз тебе захочется крикнуть им в лицо: «Я же жизнью ради вас рисковал, уроды!».

Но ты не крикнешь, ты не унизишься до того, чтобы предъявлять им счета, ты не доставишь им такого удовольствия. Ты скажешь им что-то другое - грубое, пошлое и колкое, намерено безвкусное, чтобы никто из них не увидел твое разорванное в клочья сердце. И самое главное - ты не сможешь ударить их в ответ. Не сможешь, потому что они - тебе не враги. Твои враги остались там, за чертой - вооруженные захватчики, обозначенные прямо и четко. А эти люди, даже если они подонки - все равно не враги. Гражданские. Безоружные. Ты же знаешь, что солдат ребенка не обидит, правда? Ты же выше этого. Ты же уже решил, что твоя война закончена! Ты не можешь, не хочешь дать им сдачи, ты просто им не веришь. Ты вдруг осознаешь, что в этом сытом и лицемерном мире не можешь верить уже никому. И лишь стеной тотального неверия сможешь защитить искровавленную душу от новых ударов.

И тогда ты поймешь, что лучше уйти.

Развернуться, уйти и никогда не возвращаться, никому ничего не объясняя. Словно все взрослое, не годам взрослое в тебе осталось на фронте, а здесь, на гражданке, ты действительно превращаешься в ребенка - обиженного подростка, который убегает из дома в тайной надежде, что о нем после его побега будут плакать. Не будут. Это там умели плакать, помнишь? Помнишь, когда ты вытаскивал из руин аэропорта своего лучшего друга Серегу с оторванной по локоть рукой и располосованным животом, а он умирал у тебя на руках? Ты рыдал тогда, как мальчишка, взахлеб, ты весь измалазся его кровью. Это вначале тебе было страшно умирать, а потом - уже нет. Потом ты знал, что о тебе по крайней мере будут плакать - вот так, как ты о Сережке. А здесь - здесь никто не собирается рыдать. Брось, они даже не заметят, если тебя не станет.

Поэтому не жди ничего, просто уходи.

Если слаб - в запой, если сильнее - хотя бы в сторону. Переехать из города в деревню - чем не вариант? Жить на своем вольном хуторе подальше от людей, вдыхать целительный аромат окружающего леса и самому себе не признаваться, что скучаешь по разрушающему наркотику войны. И, вновь просыпаясь от ночого кошмара, ты опять будешь рваться на передовую и жалеть о том, что не умер в бою... А может быть, тебе повезет, и все будет иначе? Тебя встретит любящая жена, тебя наградят медалью, дети бросятся к тебе на шею, незнакомые люди будут подходить к тебе на улицах и благодарить за мирное небо над их головой? И ты, пусть не сразу, но забудешь кошмар сражений и потерь и снова начнешь чувствовать звуки, краски, цвета? Пусть так и будет! Пусть с каждым из тех, кто сегодня возвращается с войны, сбудется вторая, а не первая вероятность. Люди, берегите своих солдат! Им иногда бывает очень больно...