Два года назад, примерно в полдень, я написал на своей странице в Facebook, что вот, дескать, схожу-ка я в гости к двоюродному дяде, он на Институтской живет. Он, кстати, действительно живет именно там. Но собирался я, ясное дело, не к дяде.

Мы, журналисты, на тот момент видали уже многое. На улице Грушевского некоторые повстанцы швыряли в силовиков коктейли Молотова из-за спин телеоператоров. Некоторые же силовики, в свою очередь, специально выцеливали оранжевые жилеты с надписью «Пресса».

У меня с самого начала стычек сложилось впечатление, что всякие там жилеты (в том числе броневые) только увеличивают опасность. В жилете, в каске? Значит - по милицейскому понятию - «боевик». Мозги-то у милиции были промыты, как говорится в некоторых кругах, «чуть более, чем полностью».

Ну да вернемся к 18 февраля. Как я уже сказал, никакой защиты и никаких опознавательных знаков сотрудника СМИ за все время революции я не носил ни секунды. И ничего: только 20 января рикошетом в плечо попала резиновая пуля, но, благодаря зимней одежде, я ее почти не почувствовал.

Но здесь я о ней вспомнил не зря. Она до сих пор живет у меня перед телевизором. Потому что в январе 2014 года казалось, будто ничего хуже резиновых пуль и коктейлей Молотова уже не будет.

Сегодня мне кажется, что мы, уроженцы восьмидесятых, оказались чересчур либералами. Не в смысле поведения, а в смысле убеждений. Не все, конечно: среди нас предостаточно добровольцев-фронтовиков (чтобы сразу закрыть очевидный вопрос, скажу, что в марте 2014-го ходил в военкомат встать на учет, но в армию меня не взяли по состоянию здоровья, а в добровольческие батальоны не взяли бы по идейным соображениям; никаких «отмазок» от призыва я никому не предлагал; а почему при этом в армию периодически «гребут» пацанов, по сравнению с которыми даже я Сталлоне и Шварценеггер - тема отдельной статьи).

Да, так вот. В январе 2014-го казалось, что резиновые пули, дубинки и, в крайнем случае, шумовые гранаты с примотанными скотчем гайками - это уже самый край.

Восемнадцатого февраля оказалось, что эта мысль была наивна. Мягко говоря.

На Институтской бурлил народ. Знакомые и незнакомые активисты подбегали перекинуться словцом, спросить «и что теперь будет?» - как будто я мог знать! - и исчезнуть в этом вот самом бурлении. От входа в один из кабаков на Шелковичной отломали решетку и приладили ее к баррикаде со стороны парка, есть там такой, с фонтаном. Этот кабак и до сих пор без решетки на входе, а ведь когда-то она там была.

Что происходит, не понимал, по-моему, никто. Что произойдет - тем более. В это время уже горел офис Партии регионов на улице Липской, и уже погиб их сотрудник. Трудно сказать, сколько впоследствии прифантазировали к этому прискорбному факту господа Царев и Ефремов, но факт остается фактом: первое подтвержденное убийство 18 февраля 2014 года совершили именно манифестанты. Хотя, возможно, оно и было неумышленным, и хотя вызывает большие подозрения тот факт, что офис ПР немедленно загорелся (в других случаях, как-то в «Межигорье», никто ничего не жег, наоборот, все старались сохранить документы и доказательства). Но факт остается фактом.

С другой стороны, уже состоялась январская «ночь титушек», уже был искалечен - и чудом спасся - активист Игорь Луценко, ныне народный депутат (а вот Юрий Вербицкий не спасся), уже погиб беларус Жизневский, да и не он один... Я уж не говорю о первом декабря, когда на Банковой сначала подставили под атаку толпы обычных солдат из ВВ, а вот потом бросили на оставшихся демонстрантов дрессированную и вполне сумасшедшую «беркутню»... Короче: к 18 февраля ожесточение достигло предпоследней степени.

Казалось, однако, что степень - последняя. Тем удивительнее было, стоя тогда почти на углу Институтской и Шелковичной, узнать, что сразу со всех сторон пошел в наступление милицейский спецназ. Я до сих пор не знаю, какие именно отряды принимали участие в этой операции, кроме «Беркута». Но их там были сотни. Не десятки тысяч, как позже утверждали свидетели, видевшие, да не понимавшие. Тренированным именно для разгона манифестаций бойцам на узких улицах вроде Институтской не нужно количество. Их сила - амуниция и строй. И все же их были сотни, это как минимум.

Вообще, это трудно объяснить, если вы сами не видели. Просто в одно мгновение стоящая, курящая и треплющаяся толпа начинает подаваться назад. Звучат крики: «Беркутня идет!», - но никто еще не видит ничего за головами других. Люди начинают, озираясь, отходить. Потом - быстро отходить. Потом - бежать. И, наконец, бежать панически.

Мне повезло. Меня спасли какой-то молодой и какой-то сорокалетний, оба с самодельными щитами, а сорокалетний даже с дубинкой. Потом выяснилось, что он - ветеран Афганистана. Две какие-то девочки встали лицом к стене у дома номер 16 на Шелковичной, положив руки на стену. Не иначе, насмотрелись американского кино, и полагали, что такой жест их убережет от спецназа милиции.

«Дуры!!!», - заорал на них сорокалетний (а, по-моему, даже и пожестче выразился). После чего, если мне не изменяет память, ухватил меня за рукав - и показал на дверь: «Жирный, ломай!»

Может быть, я уже не помню точных фраз. Факт в том, что вместе мы выбили запертую (что характерно!) дверь подъезда, и бросились внутрь. Я, двое со щитами и эти две девушки. Снаружи в это время уже топотали берцы спецназа, или что там у них в спецназе носят.

Сейчас я понимаю, что никакой спецназовец за нами не погнался бы. У них была четкая задача по зачистке Институтской, и они ее выполняли. К тому же, экипированный для разгона демонстраций спецназовец - он вроде танка: почти неуязвим в строю, но поле зрения и маневренность крайне ограничены. В одиночку его, по выражению моих детских лет, «можно валить вроде мамонта».

Но это я знаю сейчас. А тогда было страшновато. Другую дверь, в тот самый парк с фонтаном, мы выбили вообще в два удара.

В парке, а точнее, в арке за запертой (опять же) решеткой, обнаружилась медицинская служба Евромайдана. «Ты, твою мать, чего стоишь без дела?», - вежливо спросил один из медслужбы (понятный в тех условиях мат я опускаю). В это время к нам пришел через выбитую дверь капитан милиции в сопровождении двух спецназовцев. Сначала он спросил, кто выбил дверь (никто, разумеется, «не знал»). Потом предупредил, чтобы мы собирали раненых «без разговоров». И мы их стали собирать.

Мы подобрали 17 человек. 16 из них были демонстрантами, которых покалечила милиция. Через пару недель оказалось, что на месте событий был один мой приятель - довольно странный человек, но искренний - так он снял меня, когда я помогал тащить искалеченного музыканта Александра Пипу, известного, например, участием в группе «Вопли Видоплясова», в той самой, да. Но тогда я не знал.

17-й раненый был бойцом внутренних войск. Он лежал на тротуарчике, и только блеял. У него, как пояснили мне парамедики, был сломан хребет. Я до сих пор не знаю, получил ли он по шее дубинкой манифестанта, или просто задавили его свои, нарушив строй. Мы подняли его в шесть рук и отнесли на срочно прибывшую «скорую». За раненными манифестантами «скорые» стали приезжать намного позже.

...Можно рассказать еще о многом. Как пылало ограждение Майдана. Как Юрий Луценко сказал мне, уже вечером, что вариантов есть только два: либо милиции пойдет в атаку и утопит Майдан в крови, либо не пойдет. Как получилось второе, а не первое. Как не известные мне манифестанты дали мне каску времен Второй Мировой, а ее отобрали гопники-«титушки», вместе с телефоном и удостоверением личности.

Но вот что меня поразило. Когда я шел на Майдан по Институтской, спецназовцы ходили по улице, сидели на тротуарах, точнее, на бордюрах, курили... На их лицах было прямо написано: «Да что ж мы творим?!»

И я обыскал два трупа. Этих людей звали Антонина Дворянец и Зураб Хурция. И я ничего не ощущал, обыскивая трупы людей, погибших при облаве. Вообще ничего.

Ребята с фронта говорят, что под обстрелом «Града», когда возникает привычка, чувствуешь почти то же самое - то бишь ничего.

Что я хочу здесь сказать? Что никто не хотел войны. Никто не хотел бойни. Никто не хотел лжи.

Оно просто как-то само получилось.