Я столкнулась с таким новым и удивительным явлением как стигматизация тех, кто прожил лето 2014 в Луганске с детьми. Понятно, клеймят те, кто выехал или вытолкнул из Луганска собственных детей. Вчера я была участником спонтанных дебатов за чаепитием о том, что "нет головы на плечах" у тех, кто подвергал "дитя ужасам войны в Луганске": "И она мне еще рассказывает: мы за ребенка и в погреб, а потом назад, а потом опять в погреб… Их ребенок до сих пор вздрагивает от резких звуков. Бедное то дитя, которого так мучили родители".

Эта история обо мне, о моем ребенке, хотя рассказывали ее, конечно, о ком-то другом. Нас было за столом шестеро. Выезжали из города тем летом четверо. Пятый человек оставался в городе, но предусмотрительно вывез из Луганска своих детей. И только я была в Луганске все время – с маленьким полуторагодовалым ребенком.

Во время вчерашней дискуссии обо мне говорили иносказательно – обо всем, что бедный ребенок мог чувствовать тогда, и о том, как эгоистичны были родители оттого, что не уехали никуда. И, знаете, мне нечем было парировать это, потому что, в общем, все было правильно. Думать нужно было не о себе – мне так сказали неоднократно.

И с такими ярлыками "безумцев", оставшихся в Луганске, я сталкиваюсь неоднократно. Конечно, так говорят все те, кто уезжал из города, и говорят, будто, оправдываясь перед всеми нами за то, что не были здесь…

Читайте также: Пустота и очереди – неизменные атрибуты "новой жизни" Луганска

Сложно пояснить свои мотивы сейчас. Почему мы не уехали? Была работа. Не думали, что будет так страшно. Не знали и не представляли, что может быть. И, самое главное, мы не хотели разлучаться. Мы хорошо понимали, что оставленный дом разграбят сразу же – так делали и в мирное время. А уж в войну без продуктов и средств к существованию шансы вернуться в уцелевший дом почти нулевые.

Поэтому дома должен был быть кто-то все время – на виду. А кто? Вероятно, нужно было обсудить это за семейным обедом или, как показывают в кино, держась за руки, сказать друг другу самые важные слова… Мы не смогли расстаться. Да, мы многократно возвращались к тому, что здесь небезопасно и страшно, но не смогли расстаться друг с другом и домом, оставив кого-то охранять дом для нас, чтобы, вернувшись, когда будет безопасно, мы зажили как раньше.

Это было осознанное решение, хотя и, вероятно, неправильное. Потому что тем летом был и погреб, и часы на полу, и бесконечный страх, и лишения. Но мы были вместе. И не нужно было думать о том, как позвонить, как узнать, все ли в порядке, цел ли дом и живы ли близкие в нем…

Я не знаю, стали ли мы ближе после того лета. Но возвращаться даже мысленно ко всему не хочется. Работа вышла после того лета – не было смысла так держаться за нее. А оставленный вот так вот на нашей улице дом ограбили почти сразу. Снаряды тогда ложились рядом, сыпались стекла, дырявило осколками металл ворот, падали крыши внутрь домов. Мы собирали после осколки по огороду.

Читайте также: Почему мода в "ЛНР" не в моде?

Мне очень помогло то, что вокруг нас были люди, кто не смог уехать, как и мы. Соседи, с которыми мы раньше только здоровались, оказались огромной поддержкой для нас уже потому, что жили в своих домах, как и мы. Нас была целая улица безумцев – тех, кто выбрал свой дом, все свое нехитрое богатство, и близких, с которыми, как и мы, не смогли расстаться.

Підписуйся на сторінки UAINFO у Facebook, Twitter і Telegram