Меня уже несколько раз спрашивали, было ли страшно на Грушевского в Киеве и у меня из ответов вырос большой связный текст, которым хочется поделиться. Почитайте.

Когда 19 января началась атака «Правого сектора» на строй бойцов Внутренних войск, переграждавших путь к Раде, я стоял рядом, и задолго понял, что столкновение случится. Страшно не было. Чуть позже, когда уже горел первый автобус милиции, когда полетели первые коктейли Молотова, когда светошумовые и газовые гранаты прилетали пачками, страшно не было. Когда загорелся милицейский «Урал», я подошел, держась с края, поближе, и мне прямо в лицо выстрелили гранатой, которая взорвалась у моих ног, упав, - страха не было. Когда ты находишься в гуще событий, организм захлестывает адреналином. У кого-то он проявляется в бесстрашном бросании «молотовых», у кого-то в бегстве, у фотографов - в концентрации и исчезновении ощущения своих эмоций (по крайней мере - у меня так). Все твои чувства возвращаются в тебя позже, когда ты уходишь с передовой отправлять фотографии и, остыв, должен вернуться к месту столкновений.

Через два дня, когда бои стали уже чем-то привычным, я весь вечер держался на передовой хотелось вблизи снять, как кидают «молотова», в предыдущие дни их было немного, и кадры не складывались.

В тот день бои приобрели особенный размах. В зону действия попал и парк за колоннадой входа на стадион «Динамо» - там резким склоном с прорубленными дорожками террасой спускается вниз Мариинский парк. За его забором сверху стояли спецназовцы, бросавшие гранаты и стрелявшие резиновыми пулями, а майдановцы по этим дорожкам и склонам пытались поближе подобраться к забору, чтобы кинуть пиротехнику поудачнее. Снизу их поддерживали обманными маневрами, например, кидая фаеры в направлении, противоположном тому, куда ползли активисты.

Там увидел группу парней – не школьники, не мужчины. В руках у каждого – по «молотову». Я прибился к ним, и оказалось, что они придумал дерзкий план: дойти до дальнего конца этого парка, почти к стадиону, вскарабкаться по крутой части холма и закинуть коктейли почти с тыла к стоящей наиболее далеко от боевых действий шеренге «беркутовцев». Никаких раздумий о возможных пострадавших у них не было – во-первых, из-за лютой и очень таргетированной ненависти всего протеста к ОМОНу, во-вторых, всем, в общем, понятно, что вреда от «молотова» немного, рядом с каждой шеренгой хорошо экипированного спецназа стояло по пожарному. Парни говорили между собой – оказалось, что только утром приехали из Чернигова. За себя они тоже не боялись – даже резиновых пуль, которых в ту ночь летало особенно много и с которыми бороться только учились, группы из несущих щиты и атакующих из-за них появились позже. Лезли долго, снизу успела собраться группа поддержки, отвлекавшая ОМОНовцев. Когда оказались на самом верху, залегли. Вперед и вбок отполз скаут – разведчик, который должен был сообщить, где точно стоят бойцы.

Лежали долго, минут двадцать – в ту ночь как раз выпал снег. Вдруг началось – внезапно «беркутовцы» заорали, что видят нас, полетели пули – я прыгнул вниз, соскользнув по горке, переворачиваясь на спину, на рюкзак, парни побежали вбок, на склоне начали взрываться гранаты. Я вернулся на площадку у входа на стадион. Там впервые включили прожектора, шел сильный снег, и мощные лампы просвечивали через каркасы сгоревшей милицейской техники, на остовах этих машин стояли под градом пуль люди с флагам. Днем, чуть раньше, я видел, как с азартом, прикрываясь щитами и несколькими дробовиками, выходили из строя вплотную к баррикаде ОМОНовцы, они длинными палками пытались отвалить от стены, за которой прятались оппоненты, какой-нибудь кусок. Мне кажется, что и у них, и у парней из Чернигова, и у промокшего в снегу меня было одно впечатление – что это игра, «зарница».

Я отправил фотографии и начал читать новости. Писали, что спустя полчаса после того, как я ушел с Грушевского, там убили двух человек. Весь следующий день было очень жутко.