Три года назад в поезде Свердловск-Симферополь русская дама средних лет шепотом спросила меня: «Правда, что татары у вас в Крыму славянских детей убивают, а потом кровью обрызгивают крыши домов?». В тот момент вопрос показался мне не столько диким, сколько смутно знакомым, почти идентичным вопросам и поверьям, которыми мучились темное европейское Средневековье и нацистская Германия в отношении евреев.

Гораздо удивительнее было услышать это от дамы - божьего одуванчика, явно далекой от работ историков-медиевистов и поверий немецкого народа времен Гитлера. На мои попытки понять, откуда у нее такая странная информация, дама обижено ответила, что ей рассказали знакомые знакомых, живущих в Крыму. Поэтому ехать в Крым она очень боится. При этом, не стесняясь, попыталась в подробностях, смакуя детали, пересказать весь пугающий ритуал.

Любые рациональные доводы и убеждения что это полный бред и чепуха не подействовали, впрочем, как и замечание, что из возраста христианского младенца она уже выросла.

Все это произошло задолго до начала какой-либо пропаганды, боевых действий и  всего, что связано с российско-украинским конфликтом.

Поэтому сегодня я вполне могу поверить, что дама в Свердловске включила телевизор, увидела эмоционально рассказанную историю о распятии трехлетнего ребенка украинскими солдатами, и никаких вопросов у нее не возникло, наоборот – появилась уверенность, что это правда и все к подобному шло.

И вот здесь самое важное – телевизор и пропаганда не главные в этой истории, как не главные возраст, ум или образование телезрителя. Момент веры в абсурдное, но жестокое событие связан с другими механизмами. Вопрос в довольстве собственной жизнью, способности переживать собственную подлинность.

Человек - существо сиюминутное, выталкивающее ярость и недовольство жизнью за пределы сознания, а там, за пределами, все вытолкнутое давит и напоминает о себе с интенсивностью позывов полного мочевого пузыря.

Чем несчастнее в своей обыденной жизни человек, тем больше жизненного опыта выталкивается за пределы осознанного. Единственный способ все спрятанное хоть как-то пережить – это присоединиться к разрешенному насилию, а именно к обсуждению страшного и кровавого.

Еще в детстве наблюдала как мои, в общем-то, нормальные тетки-соседки по улице с завидным сладострастием обсуждают действия маньяков-убийц, кто кого и как избил в нашем небольшом городке, кто как болел, умирал или рожал в муках.

Все они были при этом зрительницами программ в стиле «Криминальная Россия», всякий раз испытывая триумф собственной жизни, когда на экране кто-то умирал. Все они прожили жизнь из дефицита 80-х в развал 90-х со случайными работами не по призванию, тщедушными мужьями, социальными инвалидами внезапно павшей империи, ради детей, которым позже оказались не особенно нужны. А ожидаемый рай так и не наступил.

Совсем неудивительно, что такие люди будут искать в телевизоре, газетах и слухах жизни более страшной, чем их собственная. Потому проблема не только в пропаганде, но в том особом заповеднике нищеты духа, каким продолжает оставаться их жизнь маленьких людей большого государства с простым хлебом и жестокими зрелищами.

Если присмотреться, ничто не отличает таких теток от десятилетних детей, рассказывающих шепотом друг другу страшные истории про гроб на колесиках. Вся эта запущенная детская мифология во взрослом возрасте переживается серьезнее и фееричнее. Главный приз таких обсуждений – высвобождение неугодных эмоций: гнева, страха, презрения. Да и чувство глубокого облегчения, почти удовольствия, в присоединении к чужому кошмару наступает быстро и просто.

Война все обостряет. Потому не удивляйтесь, уверовавших в распятие младенцев украинскими солдатами будет много. В этой вере – попытки пережить собственную эмоциональную подлинность, страх и ненависть к миру, не признаваемые, стыдные, забытые. Чем больше в человеке забыт человек, тем больших чудовищ порождает сон его разума.