Российский поэт, прозаик, драматург, сценарист, журналист, публицист, критик, телеведущий, преподаватель, оппозиционер Дмитрий Быков в интервью "Фокусу" рассказал о России, пропаганде и Майдане.

Если бы тебя попросили тремя словами охарактеризовать нынешнюю Россию, какие это были бы слова?

– Почему именно тремя? Страна большая, в три слова не уложишься. Но если в самых общих чертах – вечная беременность невозможна. Россия в очередной раз пытается родить монстра, чтобы этим единственно возможным способом избавиться от него. Через соблазн национальной исключительности должна пройти, видимо, каждая нация. Чем позже это происходит, тем травматичнее. Россия в силу разных причин – многонациональности, огромности – до сих пор через этот соблазн не прошла. Если сейчас пройдёт, то избавится от него навсегда или, по крайней мере, надолго. Если же ситуация вечной неразрешённости сохранится, будем ждать следующего обострения. С Грузией не вышло, остановились. Остановятся ли с Украиной, пока не понимаю. Масштабы возможной катастрофы тоже пока не представляю.

А как бы ты описал Украину?

– Тут мне хватит одного слова: Майдан. Это стало главным стилем украинской политики, главным органом власти и главным критерием истины. Этим клянутся, об этом вспоминают как о высшей точке национальной истории, это стало синтезом всего хорошего и плохого, что есть в нынешней Украине: неразбериха, самоупоение, героизм, самоорганизация, глупость, подвиг. Я по-прежнему убеждён, что без Майдана было бы лучше, но понимаю и то, что без него было нельзя.

Никто из россиян, за ничтожными психопатологическими исключениями, не верит в украинских "бандеровцев", не пытается всюду найти русских, не считает Украину врагом

Что случилось с Россией? Как можно было в эпоху интернета оболванить пропагандой сто миллионов человек?

– А как может человек напиться, отлично зная о последствиях алкоголизма? Люди в России оболванены не потому, что им не хватает информации. Интернет к их услугам, да и собственные глаза имеются. Они прекрасно всё понимают, чувствуют. Никто из них, за ничтожными психопатологическими исключениями, не верит в украинских "бандеровцев", не пытается всюду найти русских или еврейских национал-предателей, не считает Украину врагом. Просто им нужно опьяниться, этого требует русский цикл, не столько исторический, сколько физиологический.

Когда человек пьёт, он что, верит в высокие моральные качества водки? В то, что это святая вода? Нет, его интересует действие напитка, а вовсе не его легитимность. Скажу больше: история сама по себе не имеет никакого смысла. Ну нету, и всё. Или он принципиально непостижим. Единственный смысл истории, по крайней мере, доступный нам, – те чувства, которые эта история вышибает из людей. Иногда это чувства добрые, иногда отвратительные.

Вот сейчас россияне хотят отвратительных чувств, это компенсация их постоянной униженности, месть за то положение, в котором они сами себя держат, отказываясь от личного участия в истории. Уважать себя не за что, перспектив нет, культуру изничтожили, политики почти не было – что делать? Происходит сеанс общенационального запоя. Я, впрочем, писал в 2004 году о том, что Майдан – тоже пьянка, и даже лозунги похожи на тосты: "Ну, за нашу и вашу свободу!" Но русская пьянка отличается от украинской, я это видел многажды. Во-первых, украинская веселей, в ней меньше градус агрессии. А во-вторых, она всё-таки имеет свойство кончаться. Российское похмелье значительно тяжелей и дольше.

Есть мнение, что отрезвить россиян может только национальная катастрофа, подобная той, что случилась в 1945-м с Германией. Видишь ли ты другие возможности?

– А хотят ли россияне отрезвляться? Вот вопрос, на который у меня пока нет ответа. Что касается других возможностей – конечно, есть. Всё может опять зависнуть на полуслове, на четвёртом месяце беременности. И тогда – до следующей территории, которая попытается покинуть "русский мир". Беларусь? Казахстан? Татарстан? Не знаю и не хочу гадать.

Русский фашизм – его ещё называют рашизмом – имеет все шансы так никогда и не состояться, и потому его болезнетворные микробы вечно будут блуждать в русской крови

Состояние этой полуистерики может продлиться сколько угодно, пока нефти хватит, например. А может закончиться в любую минуту, просто когда надоест. У нас есть разные сценарии – иногда война ускоряла революцию, а иногда тиран так и умирал на посту. Россия, мне кажется, застрахована от национальной катастрофы своей огромностью, щелястостью, принципиальной нетотальностью, она даже при Сталине не была так едина и монолитна, как Германия при Гитлере. В России невозможен полноценный ад – в щёлочки всегда проникает воздух. Отсюда же и невозможность рая: всегда "попахивает серою".

В общем, национальную катастрофу тоже надо заслужить, а мы умеем (пока, по крайней мере) бесконечно долго существовать в режиме отсроченной катастрофы. Русский фашизм – его ещё называют рашизмом – имеет все шансы так никогда и не состояться, и потому его болезнетворные микробы вечно будут блуждать в русской крови. До сепсиса никогда не доходит, хотя сейчас близко, но и полное выздоровление невозможно.

Много лет назад, в более спокойные и благополучные времена ты поговаривал о возможной эмиграции. Есть ли мысли уехать из России сейчас, когда ситуация всё более невыносимая?

– Покажи мне россиянина, который бы не поговаривал об эмиграции. "Поговаривать" – наше нормальное состояние, и слава богу. Если бы мы осуществили всё, о чём поговариваем, мир вряд ли устоял бы. Я допускаю, что мне придётся уехать. Надеюсь, что у меня будет возможность остаться. Я регулярно получаю приглашения поработать за границей и, может, действительно уеду преподавать или выступать, но ненадолго. Такое и раньше бывало. Пока у меня есть подспудная уверенность, что жизнь в России изменится довольно быстро, и притом к лучшему: я верю всё в те же механизмы местного самосохранения.

Насколько травля "национал-предателей" сказалась на твоей жизни?

– Если бы они это делали профессионально, сказалась бы немедленно – то есть я просто не дожил бы до утра. Но они не умеют. И потому ко мне стали чаще подходить на улице или в кафе и выражать солидарность – причём не тихо, а громко, демонстративно. Раньше-то всё больше на ухо, склонившись: "Держитесь". А теперь громко, с рукопожатием: "Спасибо!" Ну и телефоны оставляют на случай, если понадобится помощь. Я тронут ужасно. Про всякие открытия-закрытия телепрограмм, приходы-уходы из вузов я ничего рассказывать не буду, потому что это вещи не слишком значимые и, слава богу, компенсируемые: ушёл из одного университета – перешёл в другой. А плакаты типа "На какие шиши живут эти люди?" в моём случае не срабатывают: все знают, что я пишу много. Даже слишком много. Некоторых утомляет.

Ещё несколько лет назад тебя считали государственником и антилибералом. Сейчас ты по существу оказался в противоположном политическом лагере. Почему так произошло? Насколько изменились твои взгляды?

– Абсолютно не изменились. Я считал и считаю Гусинского злом, даже большим, чем Березовский. Я терпеть не мог телеканал НТВ и думаю, что эволюция Мамонтова и Митковой, допустим, отлично подтверждает моё тогдашнее к ним отношение. Я считаю боевиков, захвативших "Норд-Ост", злодеями, а не борцами за мир. Многое в советском опыте – в частности, отделение церкви от государства и прокламированный, а во многом и осуществлённый интернационализм, плюс, конечно, культурный и научный прорывы – делает СССР государством более сложным, интересным и, как ни странно, внутренне свободным, нежели путинская Россия. Свобода системы зависит от меры её сложности, от вариативности её развития. В общем, с либералами девяностых у меня серьёзные расхождения, и не только стилистические. Иное дело, что слово "либерализм" меняет у нас значение чуть ли не ежегодно. Ни от одного текста, написанного в первой половине нулевых, я не отрекаюсь.

В русской литературной среде из-за украинских событий произошёл серьёзный раскол. Затронул ли он тебя лично?

– Некоторые мои друзья – в частности, из харьковских поэтов – поспешили на меня донести на российских конгрессах и литературных фестивалях: "Чему он может научить детей? Он же не патриот!" Признаться, от них я не ждал доноса, но и не особенно удивился: автор этой конкретной формулы всегда умел хорошо обстряпывать свои литературные дела и дружил главным образом с нужными людьми.

Другой мой приятель прислал негодующее, надрывно-пафосное письмо по поводу одной из колонок – там я резко писал о "параде пленных" в День независимости. Этому приятелю я ответил: "Дорогой друг, тебя убили в этой войне одним из первых. О мёртвых хорошо или ничего. Но разговаривать с ними бесполезно – они не слышат". Никакого общения с этим человеком у меня не будет даже после того, как он прозреет (это, я боюсь, неизбежно), поскольку рву я с людьми, как правило, один раз.

Здесь, увы, нет ничего неожиданного: "ДНР" и "ЛНР" особенно активно поддерживают те, кто считает себя пострадавшими от либералов. Не думаю, что эти уязвлённые люди могут быть надёжными друзьями, но признаю, что в лирике такая позиция может быть плодотворна.

В 2010 году ты проиграл мне копчёного угря в споре о том, кто будет президентом Украины. Приходилось ли тебе ещё ошибаться в прогнозах? Если да, то насколько серьёзно? И где мой копчёный угорь?

– Приезжай да забирай. В прогнозах я ошибаюсь довольно часто, но в частностях. А в векторе – практически никогда. Во-первых, знаю историю. Во-вторых, более-менее разбираюсь в людях: мне случается с ними ссориться, но почти никогда – разочаровываться. Это потому, что я очаровываюсь крайне редко и только теми, кто действительно очарователен.

Рискнёшь ли ты, несмотря на это, дать очередной прогноз? Скажем,  Владимир Войнович убеждён, что углубление российского вмешательства в Донбассе приведёт к распаду как Украины, так и России. Ты с этим согласен?

– Согласен. А с чем тут спорить? Просто я полагаю, что "углубление" – расплывчатый термин. Скажем так: если Россия развяжет мировой конфликт, она неизбежно изменит свои политические очертания. Впрочем, и весь мир перекроится. Но ведь война – это крайний случай, а Россия сейчас хочет всё время балансировать на грани. Велик шанс, что она, как это у нас часто делалось, затянет ситуацию до хронически тлеющего костра, получив в Украине нечто вроде ближневосточной ситуации. Наверное, это лучше ядерной войны. Но насколько лучше, не знаю.