Выборы и «выборы». У каждого из нас вой выбор. 

Я прожила ещё одни «выборы» вслушиваясь в разговоры, всматриваясь в лица, анализируя, ну, или хотя бы пытаясь. Просто ничего не остаётся, как слушать, думать, оценивать. Спорить и объяснять нет сил. 

Я поймала себя на мысли, что живу тут, как бы скользя над происходящим, не соприкасаясь с ним. Я не могу, просто не могу нырнуть с головой в безумие. Я даже боюсь прикоснуться к нему. Для меня мир разделился на два параллельных. Так и живу. Так легче. 

«Избирательный участок», который приходится на многолюдные квартала, поселки, частный сектор и многоэтажки один. Поэтому людей много. Раньше на это же количество населения полагалось 5 избирательных участков, на каждом из которых могли проголосовать от тысячи до двух с половиной тысяч избирателей. Сейчас все на одном. То есть на один участок нагрузка до 10 000 граждан. 

Возле избирательного участка тысячи две народу. Со стороны много, при анализе нагрузки, мало.

Очередь движется медленно. Холодно. Много пенсионеров. Совсем нет молодежи. Много женщин. Поэтому шумно. Постоянно ругаются. Говорят, не хватает соцкарт и бюллетеней. Выходящие люди рассказывают, что бюллетени допечатывают на ксероксе, ставя мокрую печать уже на копии. Но это не важно. Для людей важна соцкарта. 

Отмечаю, что всё же люди держаться группами. Одни стоят молча. Другие шумно обсуждают, собирая вокруг себя желающих поговорить.

Переходя от группы к группе, начинаешь видеть причины, по которым люди находятся здесь. Выделяешь, что молчащие, их меньше, стоят не столько проголосовать за счастливое будущее, сколько за соцкартой. В их глазах пустота. Было много разговоров, что без неё не будет пенсий, лекарств, врачей, скорой. Эти обречённо пытаются выжить. Я их понимаю и не смогу их судить. 

Мне интересней те, кто говорит. Кто шумно рассказывает, делится новостями. Эти очереди занимательно-познавательные. Иногда страшно злые, но, чаще жутко забавные.

Здесь у людей много проблем. От «за что жить» до «где работать». Хотя, это можно уже суммировать в «как выжить». Проблемы с углем, зарплатой, пенсией. Многочасовое стояние в очереди на КПП, чтобы попасть в Гуково и снять начисленную Украиной пенсию, потом нервный бег за «менялами» в надежде поменять рубли на гривны. Рублей у всех много, гривны в городе нет. 

Из дома люди боятся выходить, так как участились кражи. Воруют не одежду или быттехнику, а только продукты и деньги. 

Но почему-то в «избирательных» очередях избиратели не говорят о завершении мытарств, о наступлении периода покоя или даже благополучия. Как-то людей это не особо не беспокоит. 

Вот стоит группка женщин, бурно, взмахивая руками, до покраснения глаз и лиц, что-то обсуждают. Что? Может, как их внуки будут жить с паспортом и дипломом об образовании, выданным ЛНР? Или как будут выживать они сами в государстве без пенсионного фонда, банковской системы, законов, суда? Или может, как им тяжело ездить, оформлять пенсию в Украине? Или как взлетели цены на рынке и регулируются только жалобой в комендатуру? Или что они будут делать с соцкартами и пространственно описанными в них льготами? Может быть они обсуждают, как их жизнь изменилась после полученной свободы? -Нет! Они эмоционально до хрипоты обсуждают жизнь там, на большой земле, в Украине.

Это хорошо,- думаю я,- значит, сравнивают, как было и как стало, значит не всё так плачевно, скучают, так сказать за большой землёй, цивилизацией, Украиной. Прислушиваюсь.

О, Господи! А Украины –то нет. Она вымерзла без газа и угля, умерла от холода, всех людей угнали в рабство негры, и сейчас все их знакомые и родственники работают на сахарных плантациях. Часть населения продали на органы, и содержат в больницах, отрезая постепенно руки, ноги, головы, часть населения выкупил Коломойский, и теперь они все обязаны воевать, чтобы выкупить себя и свои семьи назад. Украина просит Новороссию её освободить из плена Европы. 

И это всё подаётся, даже не со злостью, а с не скрываемым злорадством. Мол, вот, а им-то ещё хуже. 

Странно, но почему-то здесь живут, оценивая жизнь «слава Богу, что там ещё хуже, чем здесь». Я никогда не могла понять этого. Тут не говорят о том, где лучше, а о том, где хуже. Равняют свои неудобства не по развитию, а по застою или упадку. Может, поэтому и не двигаемся вперед? Мы готовы на всё лишь бы соседу хуже было. 

Знаете, это как « до нас кусок мины залетів, сарай развалило, корову вбило, дети голодные, зато у соседки пиріжки сгорели, так воняло, щоб вони здохлы». 

Удивительно, но люди больше внимания уделяют чужим проблемам и не говорят о своих. Так горько и так радостно слушать этих людей. Горько от того, что люди живут ради того, чтобы увидеть горе других. Тратят на это энергию, души, жизнь. Они тратят себя не на любовь, не на сказку внукам, не радость от встреч, не на нежные старушечьи посиделки за чаем с обязательным раскладыванием фотографий, с гордыми рассказами о внуках, умилением от рассматривания вязаных салфеточек. 

Они не видят ни красоты осеннего дня, они не получают удовольствия от яркого солнца и даже от того, что не слышно взрывов. Эти люди похожи на старое, покрытое ряской болото, из которого то и дело поднимаются зловонные пузырьки газа.

Почему радостно?! Это сложно объяснить. Среди нет молодых. Значит, есть ещё кому радоваться детской улыбке и строить будущее.

Я вспоминаю, как на нашем поселке жила обычная семья. Римма и её дочери Наталья и Ольга. Они жили ярко и шумно. Но, что удивительно, мало кто помнил, что у них в семье были мужчины. Шумно, не из-за того, что скандалили между собой, нет, у них в семье скандалов не было. Они просто их устраивали на поселке. 

Они знали всё обо всех. Кто у кого от кого родился, кто из-за чего на ком женился, кто куда ходит и почему приходит. Целыми днями они обсуждали проблемы соседей. Везде, где они появлялись, они рассказывали о какой-либо семье поселка. До мелочей зная о соседских ссорах, жизни, чувствах, болезнях посельчан, а, зачастую и придумывая им проблемы.

Так они и жили, осуждая, поучая и оскорбляя других. У них был маленьких круг общения, их редко звали в гости, чаще от них шарахались, как от прокажённых, но это им особо не мешало.

По их мнению, все, абсолютно все не правильно воспитывали детей, рожали, пекли хлеб, учились, ходили на работу, кормили скотину, сажали огород. Они знали, как запускать ракету, как лечить краснуху, и как преподавать в школе. Они даже, знали, как делать операцию аппендицита, в отличие от их соседа, врача-хирурга с тридцатилетним стажем.

Потом умер Николай, муж Риммы. Тихий, грустный, незаметный мужчина, которого мало кто помнил на посёлке. Он умер от рака. Умер тихо, держа боль в себе. Никто не знал, что он болен. Он ни разу не был у врача.

После задержания банды квартирных воров, державших в страхе весь посёлок, выяснилось, что среди них Димка, сын Натальи, который воровал из-за нехватки денег на наркотики.

Почерневшая от горя Ольга долго скрывала, что её муж Иван ушел из семьи, горько бросив на прощание «я устал от грязи». Но не сдавалась, рассказывая товаркам, как он мучается с новой женой, которая ничего не умеет. И, каждый раз, приходя за хлебом, рассказывала историю о том, что его увела ловкая обольстительница, подстелив ему не только себя, но и своих малолетних дочерей от первого брака. Никто, правда, не дослушивал рассказ до конца, хоть она и в подробностях описывала сексуальные сцены, так, как будто сама присутствовала при этом. Старались сразу отойти в сторону, брезгливо стряхивая с себя невидимую грязь. 

Когда Ольге сообщили, что ей нужно ехать в Ростов опознавать труп своего сына, сгоревшего в вагончике на стройке, ей помог бывший муж. И материально, и морально. Она билась в истерике, казалось бы, утратив разум. Иван же, не смотря на всю, вылитую на него грязь, всё время был рядом, организовывал, оплачивал, помогал, утешал. Ольга даже воспрянула духом, посчитав, что горе вновь их сблизит, и он вернётся. 

Но из Ростова она приехала тише воды. Никому ничего не рассказывала, избегала расспросов. А через некоторое время, они, оставив дом сестре Риммы, уехали из посёлка. То ли на заработки, то ли к родне, никто не знал. 

Лишь через некоторое время Нина, сестра Риммы, призналась, что в Ростове, чтобы опознать останки делали генетическую экспертизу. В результате всплыла страшная тайна. Иван-то после службы на подлодке в Мурманске, оказывается, не мог иметь детей, и Саша, был не его сыном. 

Дом, как ни старается содержать Нина, приходит в запустение, разворовывается нахлынувшими в город голодными и безденежными. Он пугает прохожих пустыми глазами выбитых окон и злобно, как и покинувшие его хозяйки, косится на мир оторванной дверью.

Была ли жизнь в этом доме? Успело ли счастье погреться на купленном в кредит ковре в годы застоя? Пригодились ли этим людям все знания мира, которые они так упорно насаждали посельчанам? Для чего люди потратили жизнь, поучая соседей, наслаждаясь чужими бедами и разыскивая чужих скелетов в шкафах?

Я не хочу искать ответы на эти вопросы. Я мало знала этих людей, чтобы давать оценку их жизни, да и не моё это, оценивать. Жили, как сердце велело, и я живу, как сердце велит. Между нами нет разницы, каждый использовал своё право на жизнь.

Каждый день-это, выбор. Улыбнутся солнцу, увидеть небо, пожелать здоровья соседу, поделиться подаренной тебе калиной с соседкой, принять от ребенка счастье в виде букетика расцветших назло осени одуванчиков или взглянуть на мир с ненавистью, проклиная его за пришедшие холода, дожди и даже, безработицу. Мы делаем свой выбор сами. Кого винить нам за него? 

Наша маленькая, короткая жизнь. Кто-то осознано, строит её, разбирая свои ошибки, радуется своему счастью, ловит взгляд своего любимого, наполняет свой дом сладким запахом сдобы и уюта. Кто-то тратит отпущенное ему здесь время на навязчивое улучшение жизни в доме своих соседей, даже не спросив, а нужно ли им это. 

Меня всегда удивляли люди, которым было важно знать, насколько чисто вымыла я пол в своем доме. Меня всегда пугали люди, которые с упоением проживали чужую жизнь, не обращая внимания на свою. Но я никогда не задумывалась, почему они так живут, и никогда не пыталась объяснять им, что это неправильно. Я просто живу.