На днях (9 января 2015 года) исполнилось  ровно 110 лет как поэт Максимилиан Волошин, приехавший утром в Петербург, стал очевидцем «Кровавого воскресенья», а точнее того, как по Литейному везли трупы уже убитых участников демонстрации, а позже и свидетелем расстрелов людей с иконами, а также случаев, как казаки на улицах и во дворах шашками рубили мирные толпы людей, которые никуда не убегали. Он воспринял «кровавую неделю» как «мятеж на коленях», и как «мистический пролог великой народной трагедии, которая еще не началась». Волошин был настолько поражен этим событием, что видел в небе три солнца, хотя никто из множества свидетелей, а тем более метеорологов, не подтверждает такого оптического явления. 

Исследователь из Запорожья С. Алимов пишет, что «мысленно нарисованная картина «трех солнц»… это галлюцинация, вызванная острым переживанием происходящего вокруг». Это было пограничное состояние психики уже зрелого 27-летнего, но впечатлительного поэта, которое в дальнейшем отразилось на всем его восприятии Родины, России, ее истории, ее будущего и сути всех общественно-исторических преобразований сначала в Российской империи, потом в Российской федерации и позже в Советском Союзе. Как оказалось, у Максимилиана Волошина, жителя Крыма, свидетеля его триумфа и трагедии, было также особое отношение и к месту и роли Крыма в мировой истории. К сожалению, об этом и сегодня некоторые не знают, некоторые не обращают внимания, а некоторые просто игнорируют эти факты.

Максимилиана Волошина не спроста долго – в 1913 году из-за его лекции о Репине, но главное с 30-х и до 70-х годов – не публиковали. Российскоцентричному политическому сознанию он казался не вполне своим, но когда ныне известный крымский исследователь Владимир Купченко вместе со своими единомышленниками, рискуя карьерой и своим будущим, в 70-х годах сломили чиновничье сопротивление и пробили стихам и прозе Волошина путь к читателю, то официальное литературоведение, как обычно, постаралось «сделать» из Волошина, во-первых, записного патриота, во-вторых, исконно русского поэта, в-третьих, гражданина, лояльного к советской власти. Но так ли было на самом деле? Адекватно ли и сейчас отражается роль и творчество Максимилиана Волошина в общественной жизни России и его значение для ее будущего? Правильно ли поняты его уроки и в России, и в Украине, и, в частности, в Крыму?

«Пасынок России» и «ее немой укор»

Стихи и прозу Максимилиана Волошина издавали не спеша и частями. Сначала более изданы простые стихи, юношеские, идеологически однозначные лирические стихи о чувствах, о Родине, о России. Книга «Парижа я люблю осенний, строгий плен…» (Москва, изд. «Вагриус», составитель В. Данченко, предисловие Е. Гениевой) вышла уже в 2008 году, и как бы завершила круг его публикаций, но одновременно она открыла тот неизведанный пласт его творчества, который стал как бы вторым полюсом его мировоззрения, и оказалось, что Волошин был в большей степени «граждан мира» чем патриот, и именно это определяло в нем ту историческую правоту и взыскательность, с которыми он относился к «своей Родине».

Максимилиана Волошина называют русским поэтом, но это только на том основании, что он использовал русский язык. В «Автобиографии» он сам писал: «до революции я пользовался репутацией поэта наименее национального, который пишет по-русски так, как будто по-французски». Сам Волошин нигде не называет себя ни русским поэтом, ни русским по национальности. В «Доме поэта» он пишет «Я не изгой, а пасынок России. Я в эти дни ее немой укор», а в автобиографии почти в конце жизни в 1930 году, представляя себя, он отмечает: «Автор акварелей, предлагаемых вниманию публики под общим заглавием «Коктебель», не является уроженцем Киммерии по рождению, а лишь по усыновлению. Он родом с Украины, но уже в раннем детстве был связан с Севастополем и Таганрогом. А в Феодосию его судьба привела лишь в 16 лет, и здесь он кончил гимназию и остался связан с Киммерией на всю жизнь. Как все киммерийские художники, он является продуктом смешанных кровей (немецкой, русской, итало-греческой). По отцовской линии он имеет свои первокорни в Запорожской сечи, по материнской – в Германии. Родился я в 1877 году в Киеве…» В упомянутой книге Елена Гениева уверенно называет Францию «второй родиной поэта».

Счастье (и несчастье!) Максимилиана Волошина оказалось в том, что он был, как теперь говорят, «человек, сам сделавший себя». Он писал, что ни двум московским, одной феодосийской гимназии, ни Московскому университету «я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. 10 драгоценнейших лет, начисто вычеркнутых из жизни». После исключения из университета за участие в студенческих протестах, и ссылки в Ташкент, он порывает на время с Россией и самостоятельно в путешествиях изучает мировую культуру, что окончательно сформировало в нем европейца. «Я уже успел побывать в Париже и Берлине, в Италии и Греции, путешествуя на гроши пешком, ночуя в ночлежных домах. 1900-й год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Я ходил с караванами по пустыне. Здесь настигли меня Ницше и «Три разговора» Вл. Соловьева. Они дали мне возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно – с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных цен­ностей. Отсюда пути ведут меня на запад – в Париж, на много лет, – учиться: художественной форме – у Франции, чувству красок – у Парижа, логике – у готических соборов, средневековой латыни – у Гастона Париса, строю мысли – у Бергсона, скептицизму – у Анатоля Франса, прозе – у Флобера, стиху – у Готье и Эрредиана... В эти годы – я только впитывающая губка, я весь – глаза, весь – уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам: Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра... Лувр, Прадо, Ватикан, Уффици... Национальная библиотека. Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша», – пишет он в «Автобиографии».

Сам Максимилиан Волошин сделал очень много, чтобы его не считали ни русским патриотом, ни русским поэтом. Он писал: несмотря на то, что «темой моей является Россия во всем ее историческом единстве» но «дух партийности мне ненавистен», а «сам же я остаюсь все в том же положении писателя вне литературы».

Ни русскую революцию, ни социализм Максимилиан Волошин не принял не только как свою идеологию, но и в сравнении с толерантной и стабильной Европой считал их противоречащими всем гуманистическим ценностям человечества. По его мнению: «Русская революция будет долгой, безумной, кровавой, мы стоим на пороге новой Великой Разрухи Русской земли, нового Смутного времени». Он писал:

«Революция губит лучших,
Самых чистых и самых святых,
Чтоб зажав в тенетах паучьих,
Надругаться, высосать их...»

Его главные действующие лица это злые отталкивающие образы. Так, в одноименных стихах «Большевик» назван «Зверь зверем», «Матрос» – «Татуированный дракон… Взгляд мутный, злой, как у дворняг», «Красноармеец» – «Слоняться буйной оравой. Стать всем своим невтерпеж. И умереть под канавой Расстрелянным за грабеж».

В «Заметках» о демократизации искусства еще в 1917 году он проявляет себя как вполне зрелый политолог, и пишет, что «социализм является явлением отрицательным, потому, что для направления настоящего он недостаточно практичен, а для выявления будущего его идеал слишком мелок. В настоящем он ограничивает свою роль справедливым распределением плодов производства, не заботясь ни о практическом, ни о моральном упорядочении его». В другом месте он пишет, что все что касается капитализма и классового общества относится к Европе, но в России при ее упадке производства и речи нет о реальном капитализма и классах.

После издания книги в парижскими стихами Волошина становится ясно, что его творчество фактически делится не на периоды, а на две больших части – российскую и европейскую. Он отмечает: «Я отказываюсь быть солдатом как европеец, как художник и как поэт». При этом образ России и образ Европы, и в частности Франции и Парижа по своим качествам являются диаметрально противоположными. Еще в 1907 году поэт ощутил в себе эту двойственность: «В моей крови – слепой Двойник. Он редко кажет дымный лик, -- тревожный вещий, сокровенный…»

В изумительном по богатству осмысления мира стихотворении «Четверть века», написанном в день землетрясения в Крыму в 1927 году, он отметил, что «Каждый рождается дважды» и делит свое на две части и отмечает, с одной стороны, свою верность единству мира:

«Верный латинскому духу и строю,
Сводам Сорбонны и умным садам,
Я ни германского дуба не предал,
Кельтской омеле не изменил.
Я прозревал не разрыв, а слиянье
В этой звериной грызне государств,
Смутную волю к последнему сплаву
Отъединенных историей рас…»

Но с другой стороны – свою невольную вовлеченность в сумасшедший водоворот в России:

«Но посреди ратоборства народов
Властно окликнут с Востока, я был
Брошен в плавильные горны России
И в сумасшествие Мартобря.
Здесь, в тесноте, на дне преисподней,
Я пережил испытанье огнем:
Страшный черед всеросийских ордалий,
Новым тавром заклеймивших наш дух.
Видел позорное самоубийство
Трона, династии, срам алтарей,
Славу «Какангелия» от Маркса,
Новой враждой разделившего мир.
В шквалах убийств, в исступленьи усобиц
Я охранял всеединство любви,
Я заклинал твои судьбы, Россия,
С углем на сердце, с кляпом во рту.
Даже в подвалах двадцатого года,
Даже средь смрада голодных жилищ
Я бы не отдал всей жизни за веру
Этих пронзительно зорких минут».

Образ Европы и образ России в мировоззрении Волошина

Как ни странно, но стихи Волошина о Европе, особенно о Париже – теплые, спокойные, умиротворенные, в них – сыновья любовь к матери, к той среде, которая близка ему по духу, по идеалам. Он пишет массу стихов про Париж, про Монмартр, про любовь, про «Камни Парижа», – светлых, проникнутых философией радости и созидания. Советские искусствоведы напишут, что эти стихи «окрашены индивидуализмом и космополитизмом», не понимая или не стремясь понять, что «гражданин мира» – это сущность мировоззрения Волошина, а не его «окрашенность». Марина Цветаева впоследствии, после его смерти в 1932 году в «Живое о живом» напишет: «Макс принадлежал другому закону, чем человеческому… Макс сам был планета. Макс был знающий. У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто».

В тоже время в его сборниках всего одно стихотворение с названием «Москва» и в нем – чернота, кровь, казнь, суд.

В Москве на Красной площади
Толпа черным-черна.
Гудит от тяжкой поступи
Кремлевская стена.
На рву у места Лобного
У церкви Покрова
Возносят неподобные
Нерусские слова.
Ни свечи не засвечены,
К обедне не звонят,
Все груди красным мечены,
И плещет красный плат.
По грязи ноги хлюпают,
Молчат... проходят... ждут...
На папертях слепцы поют
Про кровь, про казнь, про суд.
<20 ноября 1917>

В связи с тем, что для Волошина Россия – и «Русь гулящая» и «Святая Русь», его стихи о ней полны горечи, боли, отчуждения, непонимания, осуждения, и в то же время безотчетной любви.

В деревнях погорелых и страшных,
Где толчется шатущий народ,
Шлендит пьяная в лохмах кумашных
Да бесстыжие песни орет.
Сквернословит, скликает напасти,
Пляшет голая – кто ей заказ?
Кажет людям срамные части,
Непотребства творит напоказ.
(«Русь гулящая»)

--------------------------------------------------------------------

Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба.
Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя, —
Ты – бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!
(«Святая Русь»)

И осуждает Волошин за такую бессмысленную судьбу не историю, а самих же россиян. «Вся Русь – костер. Неугасимый пламень Из края в край, из века в век Гудит, ревет... И трескается камень. И каждый факел – человек. Не сами ль мы, подобно нашим предкам, Пустили пал? А ураган Раздул его, и тонут в дыме едком Леса и села огнищан… Нам нет дорог: нас водит на болоте Огней бесовская игра. Святая Русь покрыта Русью грешной, И нет в тот град путей, Куда зовет призывный и нездешной Подводный благовест церквей».

И дело не в том, что Волошин не видит выхода из этого «бесовского круга», дело в том, что он «чувствует», а может и достоверно знает – Россия не освободится от власти «бесов» еще многие десятилетия. Поэтому

«С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, Господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!»
23 ноября 1917. Коктебель