Мы живем во время мифов и мемов, когда яркое и хлесткое выражение или характеристика, иногда случайные и почти всегда искажающие реальность, вдруг становятся неотъемлемой частью массовой культуры и тиражируются без попытки понять, соответствует ли миф реальности. Не проходит и недели, чтобы очередной социологический центр не выдал новости из серии «рейтинг президента обновил очередной максимум».

Фраза про 86% массово вошла и в официальный, и в оппозиционный обиход. Никто не задается вопросом, какова мотивация ответов, каков процент отказов отвечать (в условиях информационного прессинга и запугивания он должен расти), от чего вообще считается этот пресловутый процент. По умолчанию в публичном дискурсе он преподносится как «86% россиян» – от всего общества, что не может быть правдой по законам социологии. В электоральном рейтинге «Левада-центра» речь идет на самом деле о 54% респондентов, определившихся с выбором, и 82% считаются от этой доли. Но отчеты никто не читает целиком – читают их огрубленные пересказы, а то и только заголовки.

В результате дефицит лидерства преподносится как несомненное лидерство. Однако и среди определившихся 54%, несомненно, есть те, кто определился бы иначе, увидев альтернативу. Именно поэтому делается все, чтобы ее не было и не могло появиться, а рассказы про 86% оказывали психологическое давление на остальных: дескать, самим фактом своего существования они противопоставляют себя обществу. А сколько человек из определившихся отвечают исходя из ожидания того, что от них хотят услышать? Сколько в этом рейтинге страха и конформизма, выполненного теста на лояльность? Сколько человек в конце 1980-х ответили бы положительно на вопрос о поддержке КПСС? Подозреваю, что 99% от определившихся.

У социологии в авторитарном обществе сложная судьба. Важная составляющая рейтингов – нормативные ответы, конформизм и страх, и с информационным прессингом она только усиливается. Многие воспринимают социолога, предлагающего оценить власть, почти как участкового милиционера. Номинальная декларативная явка при опросах всегда выше реальной (люди считают правильным говорить, что пойдут на выборы, но идти не собираются).

Номинальный рейтинг крупного чиновника и губернатора при «лобовом вопросе» в отсутствие оппонентов выше реального на 5–15% (в зависимости от того, насколько сильно местный режим психологически давил людей, вынуждая скрывать свое мнение). В 2000-х гг., в более свободном обществе, было проиграно немало кампаний, когда руководители переоценивали качество своего рейтинга.

Федеральный прессинг последнего времени еще больше усиливает этот поведенческий код. Представьте: вы идете по улице, рядом толпа агрессивных футбольных фанатов. Вряд ли кто станет с ними спорить – большинство постарается пройти незамеченным, а то и покричит с ними, пока они не пройдут мимо. Такая приспосабливаемость не изменяет собственной точки зрения. После многих лет тоталитаризма и доносов в обществе срабатывают бессознательные коды поведения. Люди перестают говорить о политике на работе и в метро. Они помалкивают: как бы чего не вышло. Каждая история про очередного уволенного за неправильное мнение профессора или журналиста лишь усиливает этот страх, стремление не выделяться и не искать проблем. Это не означает, что социология перестает работать. Но нужно понимать, как она работает. Есть вопросы, на которые страх и табу не распространяются. Например, отношение к состоянию дорог, уровню цен, качеству и доступности медицины.

Несомненно, разумная часть власти понимает истинную природу своих рейтингов. Но она является жертвой ею же выстроенной системы, где рейтинг лидера имеет системообразующий характер. В условиях фактического исчезновения персонализированных оппонентов и внешне заоблачных рейтингов главная угроза российской власти – это она сама: все формальные политические институты выхолощены, деградировали и фактически уничтожены. В 2000-х гг. из системы планомерно вычищались все самостоятельные элементы (изначально «Единая Россия» была конгломератом, вклад в успех которого помимо чистого админресурса и личных рейтингов неформального лидера партии Путина вносили губернаторы и мэры, избиравшиеся на прямых выборах). Наличие большого числа публичных политиков позволяло аккумулировать группы их персональной поддержки.

С демонтажом системы открытой политической конкуренции публичных политиков с собственной базой поддержки постепенно заменили непубличные клерки без личной харизмы, которую можно было бы добавить к авторитету системы. Вначале отменили выборы губернаторов, затем, увидев угрозу деперсонализации региональной власти и кризиса коммуникаций власти и общества, губернаторов вновь попытались вытолкнуть на выбороподобные процедуры. Но чрезмерное число ограничений и отсутствие конкуренции превратило их в фикцию по организации формального продления полномочий. С авторитетом местной власти в результате стало еще хуже (принципы кадрового отбора не изменились): эффект отмены выборности губернаторов и все более частой отмены выборности мэров решили мультиплицировать, организовав тотальную отмену выборности населением глав муниципалитетов.

В словах говорящих, что «Путин – это Россия» нет лукавства, они отчасти правы. В реальности эта формула подразумевает «Путин – это современная российская бюрократия»: вся нынешняя власть, поддержка «Единой России», ОНФ, губернаторов и иных разнообразных назначенцев – производная от личного рейтинга «отца-основателя». Не случайно все избирательные кампании партии власти – это попытки перенести символический рейтинг Путина на рейтинг конкретного чиновника. Отсюда почти сакральное значение рейтингов – социологи словно превратились в жрецов, вещающих о неизменности принципов устройства мира в его конкретной части.

Рейтинг важен и как защита высшего лица от любых внутриэлитных конфликтов и рисков «дворцового переворота». Ни у кого больше такого личного рейтинга нет, и это ограничивает возможные соблазны кого-то из свиты сменить первое лицо: в результате усилился бы риск общей дестабилизации и утраты власти всем конгломератом. Вера в рейтинг заменяет все – политические институты, идеологию, фактически само государство.

Если в условиях социально-экономического кризиса рейтинги власти упадут так сильно, что это станет очевидно и без всякой социологии, то при предельно персонифицированном политическом режиме это будет означать разрушение создающих режим скреп. Что будет потом, никто старается не думать. Но рано или поздно нам это еще предстоит пережить.