Название для этого материала я выбрал по очевидной аналогии с произведением-диагнозом Ортеги-и-Гассета. Но если Гассет с великолепной (ужасающей) красочностью описывал симптомы заболевания и механизмы его возникновения, и лишь в меньшей степени – изначальные его причины, то не уступающий в прозорливости испанскому мыслителю умнейший В. Ф. Ходасевич, как кажется, указал именно на истоки этой русской болезни ХХ века.

Примечательно, что обе эти работы – книга Ортеги-и-Гассета и статья Ходасевича – писались в одно время, в 1930-е годы. Столь же примечательно, что мы до сих пор стесняемся назвать вещи своими именами: повсеместное торжество принудительного всеобщего образование породило торжество массового невежества – невежества самодовольного, уверенного в том, что оно знает все ответы на все вопросы и с бестрепетной лёгкостью эти свои "ответы" претворяющего в жизнь (правильнее будет сказать: конвертирующего в смерть) сотен миллионов людей.

Чтобы не быть голословным, предлагаю вниманию тех, кто не знает этой великолепной статьи Ходасевича, её несколько сокращённый (мною) вариант. (Кто такой Горгулов – объяснять не стану: кто не знает, может почитать хоть в Википедии об этом самодеятельном русском нацисте, террористе и убийце.) Выделения везде мои.

О Горгуловщине

Об "идеях", которые высказал (или лучше – выкрикнул) в своей книжке Горгулов, я уж теперь не стану говорить по существу.

Во-первых, после (судебного – В. Я.) процесса они стали общеизвестны;

во-вторых – просто нелюбопытно разбираться еще раз в этой бессмысленной, экстатической мешанине, к тому же изложенной совершенно безграмотно (Горгулов слаб даже в простой орфографии);

в-третьих – и это самое главное – горгуловская бессмыслица по происхождению и значению ничем не отличается от бессмыслиц, провозглашаемых (именно провозглашаемых – пышно, претенциозно и громогласно) в других сочинениях того же типа.

Форма и содержание этих бредов, по существу, безразличны. Существенно в них только то, что, подобно бредам, известным психиатрии, они суть симптомы, свидетельствующие о наличии некой болезни.

Но тут приходится всячески подчеркнуть, что на сей раз дело идет отнюдь не о психических недомоганиях. К несчастью, эти творцы сумасшедшей литературы суть люди психически здоровые. Как и в Горгулове, в них поражена не психическая, а, если так можно выразиться, идейная организация.

Разница колоссальная: нормальные психически, они болеют, так сказать, расстройством идейной системы. И хуже всего, и прискорбней всего, что это отнюдь не их индивидуальное несчастье. В них только с особой силой сказался некий недуг нашей культуры.

Читайте также: Каков есть русский человек и на чём "русский мир" зиждется

Совершенно трагично то, что в этих идейных уродствах, как в кривом зеркале, отразились отнюдь не худшие, а как раз лучшие, даже, может быть, драгоценнейшие свойства русской души, русского сознания.

Петром Великим Россия была "поднята на дыбы". Это парадоксальное и опасное состояние дало себя чувствовать тотчас, уже в XVIII столетии.

На протяжении девятнадцатого оно породило в русской жизни ряд глубочайших противоречий, поставило перед русским сознанием ряд сложнейших, порою мучительнейших вопросов.

Церковь, власть, народ, интеллигенция – все стало "вопросами".

Стремление разрешить их не компромиссно, не практически, но в самом корне, в духе высшей правды и справедливости, стремление, характерное для русской души и само по себе прекрасное, – привело к тому, что все вопросы осложнились и углубились до чрезвычайности.

Для русского человека они стали проклятыми.

И чем проклятее они были, тем жгучее становилось в его душе стремление разрешить их не для себя только и не только в пределах российский надобности, но во всем их философском и религиозном объеме, во всем универсальном значении.

Мучительно ища света себе, мы непременно хотели дать свет и выход и для всего мира.

Именно из этого мучительства родилась идея русского мессианства: бессилие породило мечту о чудесной силе.

В свою очередь, этому обстоятельству мы обязаны тем, что русская литература стала пророчественной по духу.

Действительно, многими вспышками ее молнийного света озарена и Европа.

Но тут же, отсюда же начинается и ее недуг.

Уже с середины прошлого (19-го – В. Я.) века (с шестидесятых годов в особенности) умственно всколыхнулись новые слои русского общества, в культурном отношении средние и низшие. "Вопросы" проникли в самую толщу их – и подверглись бурному обсуждению, редко основанному на действительном понимании обсуждаемого.

Философские импровизации стали страстью "русских мальчиков".

"Легенда о Великом Инквизиторе" есть произведение гениальное и подлинно пророческое, – но не надо забывать, что за Ивана Карамазова его сочинил Достоевский. Подлинный Иван Карамазов философствовал, пожалуй, еще смелей и решительней по размаху, но и неизмеримо ниже по существу.

Вслед за Иваном принялся философствовать Митя – опять же не Митя Достоевского, а Митя подлинный, тоже очень хороший, очень несчастный, но ведь и пьяный, и всячески заблудившийся, и, главное, – малокультурный человек.

За Митей последовали другие персонажи – до бесов включительно.

Российское философствование все выигрывало в размахе, не выигрывая в значительности.

Настал век двадцатый. Две войны и две революции сделали самого темного, самого уже малограмотного человека прямым участником величайших событий.

Почувствовав себя необходимым винтиком в огромной исторической мясорубке, кромсавшей, перетиравшей его самого, пожелал он и лично во всем разобраться.

Сложнейшие проблемы религии, философии, истории стали на митингах обсуждаться людьми, не имеющими о них понятия.

Обсуждения велись тем более смело, что "вопросы" оказались отчасти неразрешимыми вовсе, отчасти же разрешаемыми так тонко и сложно, что "ответы" были невразумительны для вопрошающих.

Тогда-то идейная голь занялась переоценкой идейных ценностей.

Пошло философствование повальное.

С митингов, из трактиров оно перекинулось в литературу, заставляя жалеть об изобретении книгопечатания и без особого восхищения думать о свободе печати и слова.

На проклятые вопросы в изобилии посыпались проклятые ответы.

Так родилась горгуловщина – раньше Горгулова. От великой русской литературы она унаследовала лишь одну традицию – зато самую опасную: по прозрению, по наитию судить о предметах первейшей важности.

Никакого отпора этой волне идейного самоуправства и интеллектуального бесчинства оказано не было. Куда там! Профессора, поэты, философы, движимые то сентиментальным народничеством и окаянною верою в гениального самородка, то боязнью что-то упустить, от чего-то отстать, считали долгом "чутко прислушиваться" к любой ереси, к любой ерунде, исходящей из "недр" и "масс".

Кретин и хам получили право кликушествовать там, где некогда пророчествовали люди, которых самые имена не могу назвать рядом с этими именами.

За крупными кретинами и страшными горланами шли другие – только помельче. Они очутились и в эмиграции.

Я долго думать-то не стану,

Исторью мира напишу, –

пищит Колосовский-Пушкин.

Ни трудностей, ни авторитетов для этих людей не существует.

Читайте также: Ігри ранньомодерних ідентичностей: як "русские люди" руської мови не розуміли

Ни познаний, ни умения они не имеют и иметь решительно не желают, ибо гордятся своей гениальною интуицией.

Мы – дики! Мы – дики!

Без нот мы поем! –

с гордостью восклицает Горгулов.

Для этих людей невежество – как бы гарантия против шествования избитыми путями: избитых путей они боятся пуще огня. Они даже требуют преклонения перед ихней дикостью.

Мыслить критически эти люди не только не в состоянии, но и не желают.

Любая идея, только бы она была достаточно крайняя, резкая, даже отчаянная, родившаяся в их косматых мозгах или случайно туда занесенная извне, тотчас усваивается ими как непреложная истина, затем уродуется, обрастает вздором, переплетается с обрывками других идей и становится идеей навязчивой.

Горгуловы печатаются в наших журналах, заседают в редакциях, выступают в литературных собраниях. Мы их читаем, мы с ними беседуем на равной ноге, мы пишем статьи об их творчестве. Об одном маленьком Горгулове некий прославленный писатель воскликнул с восторгом: "У него в голове священная каша!"

С этой мечтой о каше, которая на поверку оказывается отнюдь не священной, пора покончить раз навсегда.

Надо поменьше и поосторожней пророчествовать самим, чтобы не плодить пророчества идиотские и поступки страшные.

Публичные сборища, в которых каждый олух и каждый неуч, заплатив три франка "на покрытие расходов", может участвовать в обсуждении "последних тайн" и в пророчествованиях апокалипсического размаха, – такие сборища нам решительно вредны.

Они нам в умственном смысле не по карману.

Надо учить невежд элементарным вещам и внушать им идеи старые и простейшие, а не надеяться (впрочем, довольно лицемерно и демагогически), будто они помогут нам высидеть идеи новейшие и сложнейшие.

Людей, к тому вовсе не подготовленных, не следует призывать к построению новых, мистических градов – полезнее и честнее будет, ежели мы их сперва научим прилично вести себя в граде старом – к примеру сказать, в Париже.

Підписуйся на сторінки UAINFO у Facebook, Twitter і Telegram