Сегодня, обсуждая вопрос о том, прочна ли созданная в России в 2000-е годы политическая система, большинство дискутантов не учитывают ее внутренней комплексности. Рассуждения об «авторитаризме» и «возврате к советскому прошлому», «нефтяной игле» и «эффекте пропаганды», как и многие другие, уводят нас от важнейших принципов функционирования современного российского общества и мешают оценить потенциал и перспективы путинской стабильности.

На мой взгляд, в последние годы в России сложился уникальный тип социальной структуры, которому трудно найти аналог. Я менее всего верю в то, что его образ был априори создан в мозгу жителей кооператива «Озеро» и затем воплощен в жизнь, однако то, что в итоге возникло, требует долгого и глубокого анализа. По сути, это своего рода «необщественное общество», как бы коряво этот термин ни звучал.

Россия начала второго десятилетия XXI века — совершенно особая страна по ряду признаков. Это открытое общество, граждане которого больше всего боятся именно этой открытости. Это относительно жестко управляемое общество, но не имеющее никакой идеологии, общество с массой формальных ограничений, но допускающее немыслимую степень личной свободы. Наконец, что самое важное, это общество, которое кажется единым и сплоченным, но основано на неограниченном индивидуализме.

Формирование этой социальной системы шло по нескольким направлениям, на каждом из которых власть достигала впечатляющих успехов.

Первой ее победой стало преодоление угрозы со стороны внешнего мира. Если мы вспомним Советский Союз и фобии коммунистической элиты, то окажется, что самой очевидной из них была боязнь информационной открытости. Сведения о западных обществах контролировались, выезд граждан ограничивался, информация фильтровалась. Предполагалось, что авторитарная модель может существовать только в изоляции от мира. Однако специфика 1990-х и 2000-х годов показала обратное. Сначала масштабные рыночные реформы, прочно связавшиеся в сознании людей с «западными ценностями», жестоко ударили по благосостоянию и гордости россиян, а затем рост благосостояния пришелся на период куда более самостоятельной политики.

При этом сохранение советского принципа самоидентификации со страной привело к тому, что успехи единиц стали восприниматься как достижения общества: мне самому доводилось слышать, как небогатые российские туристы в Париже рассуждали о том, на каких дешевых машинах, по сравнению с москвичами, ездят французы, хотя никто из говоривших не мог позволить себе «олигархические» лимузины.

Запад стал рассматриваться в «новой» России как источник проблем для нашей страны, как общество, у которого «вставшей с колен» державе нечему учиться и которое зависит от нас больше, чем мы от него. Повторю: эти представления сформировались и в силу опыта 1990-х, и в результате экономического подъема 2000-х, и как следствие умелой пропаганды. Но факт остается фактом: властям удалось добиться полного иммунитета против того влияния Запада, которое в ХХ веке разрушило десятки ранее закрытых авторитарных режимов.

Вторым выдающимся достижением стала деидеологизация общества, в большинстве случаев крайне опасная для недемократических систем. Если в Советском Союзе народ был, причем не только исключительно формально, объединен определенной целью, то в современной России такая цель отсутствует. Ни «стабильность», ни «вставание с колен», ни даже сплочение «русского мира» не указывают на нее, определяя не столько конечный результат (типа «победы коммунизма»), сколько состояние или процесс. На место советской идеологии и ее проявлений пришла рафинированная капиталистическая беспринципность с принципом обогащения в качестве «альфы и омеги». Несмотря на рассуждения о «духовных скрепах», современная российская система сдерживается скрепой материальной — взаимным и глубоким консенсусом воров, жирующих на общественном достоянии.

На смену идеологии, которая позволяла всему обществу смотреть в одном направлении, пришла круговая порука коррупционеров, которая кооптирует в правящую клику все новых людей на основе личной лояльности. Это сплачивает «элиту», так как выбраковывает из нее принципиальных граждан и трансформирует любые личные качества в деньги и богатство. Они и являются новой российской идеологией, которая создает не столько единую «платформу», сколько задает общий принцип функционирования общества. В деньги конвертируются знания, позиции в иерархии, власть, а сами деньги столь же просто конвертируются во все остальное. Это в нормальных странах бывает научная элита, культурная, политическая или предпринимательская, но в России «элита» едина и объединяет только тех, кто умело превращает любые свои возможности в кэш, и наоборот.

В таких условиях у общества исчезают цель, ощущение миссии и образцы для подражания — и оно деструктурируется, становясь массой.

Третий фактор даже более важен и вытекает из двух уже отмеченных. Пресловутый «путинский консенсус» не был обменом свободы на благосостояние, как считают многие либералы. Свободу у россиян никто не забирал, напротив, ее сегодня в обществе имеется с избытком. Секрет России эпохи Путина состоит, скорее, в притворных ограничениях свободы, но в таких, которые еще больше оттеняют ее беспредельность. В отличие от советских времен, россияне имеют право выезжать из страны, обзаводиться любой собственностью, свободно распространять информацию, заниматься бизнесом и, что самое важное, практически не сковывать себя никакими моральными ограничениями в частной жизни.

Свобода в России не отменена — она умело вытеснена из общественной жизни в личную; именно это и делает страну «необщественным обществом», в котором не возникают те социальные взаимодействия, которые привычно именуются гражданскими, но в котором в то же время не появляется давления на власть, всегда порождаемого отсутствием свободы как таковой. За тысячами мелочных запретов, о которых часто пишет возмущенная пресса, скрывается неограниченное пространство личной вседозволенности, и совершенно прав наш известный историк Алексей Миллер, отмечающий, что, «живя в заведомо несоответствующей демократическим стандартам России, чувствуешь себя лично свободным»¹.

Это объясняет то устойчивое снижение социальной активности, которое мы наблюдаем в последние годы в стране, причем на фоне все большего увлечения активностью квазисоциальной: общением в интернете, социальных сетях, на форумах и т. д. Свобода в России перестает быть инструментом социальных перемен — и это, наверное, было бы высшим достижением путинизма, если бы не еще одно обстоятельство.

Четвертый момент кажется мне самым принципиальным. Начиная с первых постсоветских лет в России стало складываться общество, в котором человек мог добиться практически всего, но в условиях, когда он действовал индивидуально и не стремился опираться на общественную консолидацию. Если вы хотите решить какую-то проблему, проще дать взятку, договориться об исключительном отношении или просто закрыть глаза на те или иные правила, но только не пытаться усомниться в их законности и не требовать их изменения. Это прекрасно соотносится с главным принципом управления — со слиянием бизнеса и власти и с превращением любой публичной должности в источник обогащения. Коррупция выступает не злом, а естественным элементом — если не благом — в новой системе, так как она позволяет решать те проблемы, которые эта система создает. И что важнее, она позволяет решать их эффективно, в то время как коллективные действия, напротив, блокируют саму возможность решения. Это именно та жизнь, которая, как говорил известный британско-польский философ Зигмунт Бауман, представляет собой «процесс индивидуального решения системных противоречий»².

В результате у людей возникает, причем небезосновательно, понимание контрпродуктивности коллективных действий. Коррупционная система не вызывает отторжения, так как предлагает практически идеальный вариант повседневного нарратива, позволяющего решать массу существующих у каждого человека проблем, причем более эффективно, чем любой иной вариант.

Секрет путинской России состоит в резком расширении того пространства, на котором гражданам позволено индивидуально решать системные противоречия. В итоге страну населяют люди, желающие есть и спать, зарабатывать деньги и свободно действовать в своем ограниченном пространстве, видеть реалии другого мира, но удовлетворяться (и даже гордиться) своими. Поэтому Путин может спать спокойно. Под ним — абсолютно деструктурированная масса, а liquid postmodernity, апологетизирующая коррумпированную власть, не способная к самоорганизации и не имеющая общих задач и единых целей.

Завершая картину и возвращаясь немного назад, можно снова вспомнить об открытости. В этом — финальный аккорд системы. Слабостью советского общества было то, что оно не позволяло проявить себя слишком многим и слишком разным людям и социальным группам. Носители отличных от общепринятых взглядов преследовались; инициативы были наказуемы; альтернативная культура зажималась; религиозная жизнь подавлялась. И как только Михаил Горбачев заговорил о переменах, его намерения нашли миллионы сторонников.

Некоторые хотели реформы и обновления системы, некоторые — ее полного разрушения, но все понимали: никто не решит своих частных проблем, не разрушив рамок, сковывавших все общество в целом. Система, не устраивавшая почти всех, не могла выжить. Сегодня границы открыты, и тот, кто недоволен системой настолько, что не удовлетворяется свободой внутри них, волен уехать. Таких с каждым годом становится все больше, а «агрессивно-послушное большинство», как его когда-то называли, все более консолидируется.

У российского общества нет будущего. Но у той безликой и беспринципной массы, которая населяет сегодня страну, оно есть. И это более чем устраивает и саму массу, и тех, кто паразитирует на ее послушности. Ведь от народа никто не просит жертв — от него требуется только немного смирения. А это значит, что на скорые перемены рассчитывать не стоит.

1 Миллер А. От демократии XIX века к демократии XXI-го: каков следующий шаг? // Демократия и модернизация: взгляд из XXI столетия / Под ред. В.Л. Иноземцева. Москва: Европа, 2010. С. 101.

2 Зигмунт Бауман. Индивидуализированное общество [пер. с английского под редакцией и со вступ. статьей Владислава Иноземцева], Москва: Логос, 2002, с. 86.