На страницах издания Colta.ru Михаил Ямпольский толково о том, почему Россия не очень годится на роль жертвы

2.

Быстрая фашизация России (нетерпимость к инородцам, демократии, чувство своей национальной исключительности) в принципе не вызывает удивления. Мы имеем тут дело с отложенной реакцией на распад империи. Распад этот застал Россию врасплох в начале 1990-х, но наступивший затем период устойчивого роста благосостояния задержал и смягчил реакцию на гибель империи. Рост потребления (как это часто бывает) привел к своего рода эффекту анестезии, утраты чувствительности, и к индифферентности. Когда же рост потребления прекратился, началась предсказуемая фашизация общества.

Хорошо известно, что нацизм также был реакцией на поражение в войне, распад империи и быструю утрату значения Германии в мире. Фашизм и национальное унижение — явления, тесно связанные. Становление фашизма изучено психоаналитиками, показавшими, что слабость, нищета, униженность приводят к так называемой проективной идентификации, которую Мелани Кляйн связала с параноидно-шизоидной позицией. С помощью проективной идентификации человек иллюзорно избавляется от нежелательных качеств и создает на их месте некий гибрид, ложную субстанцию. Проективная идентификация ведет к отказу от своего Я, к идентификации с сильным лидером и всемогущей группой (этнической, социальной, политической). Этот момент подмены своего Я заимствованным и мифологическим конструктом обычно переживается как второе рождение, «вставание с колен», как обретение второй маскулинности (отличной от некогда попранной), вбирающей в себя агрессивность и выражающейся в насилии и войне. Для таких фиктивных перерождений характерно истерическое отбрасывание всего, свидетельствующего о слабости или женственности в себе, — будь то либерализм или гомосексуализм. Характерно для таких ситуаций и приписывание своим «врагам» тех черт, от которых пытаются избавиться. Перенос нежелательных «частей личности» на объект, согласно Мелани Кляйн, — это особенность проективной идентификации. Так, например, украинцев систематически обвиняют в фашизме. А собственная фашизация вытесняется фиктивной идеализацией своего образа.

Но российская ситуация этим не исчерпывается. Она усложнена парадоксами постимперской виктимизации. Тот факт, что колыбелью нацизма стала Австрия, становится понятен при взгляде на карту Европы. Австрия — маленькая провинциальная страна, в которой ничего не осталось от величия и мощи империи Габсбургов. Другое дело Россия, занимающая солидный кусок глобуса и набитая до отказа ядерными боеголовками. На взгляд со стороны, она не очень годится на роль жертвы. При этом именно Россия безостановочно производит дискурс попранной нации: с ней не считаются, американцы не хотят признать ее глобальное мировое значение, ее низводят до ранга региональной державы и при этом все равно не признают ее «легитимных» прав на бывшие колонии и сателлиты. Россия постоянно утверждает, что является жертвой агрессии. Бывшие республики, получившие независимость, ощущают себя как будто гораздо лучше. Жертвы российской агрессии украинцы, например, переживают период роста самосознания и момент рождения чувства собственного достоинства, в то время как агрессор-Россия стенает от униженности. Этот дискурс жертвы имеет особый смысл в современном политическом контексте.

2.

Незадолго до самоубийства Вальтер Беньямин сетовал, что история всегда пишется победителями, и выражал слабую надежду на то, что жизнь жертв окажется все-таки не напрасной и о ней когда-нибудь вспомнят. Эти пожелания Беньямина оказались пророческими. После Второй мировой войны произошла радикальная переориентация историографии, которая все меньше пишется от лица победителей и все больше от лица жертв. Перелом случился в 1970-е годы, когда Холокост и его символ Аушвиц заняли центральное место в повествованиях о Второй мировой войне. Французский историк Аннет Вивьерка назвала современность «эпохой свидетеля». Когда Гиммлер планировал окончательное решение еврейского вопроса, он мотивировал уничтожение детей необходимостью избежать мщения. И при этом он выражал уверенность в том, что память еврейского народа будет стерта вместе с ним самим. Гиммлер считал, что у евреев нет шанса оставить свидетельства о случившемся. Но уже в пятидесятые годы Центральная историческая комиссия Центрального комитета освобожденных евреев собрала архив, в котором числилось 18 тысяч текстов. Сегодня существуют сотни тысяч свидетельств о Холокосте. Произошел сдвиг от воспевания подвига воинов к описанию судеб их жертв. Этот сдвиг коснулся и историографии российской роли в войне. В мире появляется, например, все больше книг о том, как советские солдаты в оккупированной Германии насиловали и грабили. И эти «нежелательные» исследования становятся, пожалуй, не менее значимыми, чем анализ стратегии маршала Жукова. Известный немецкий теоретик истории Райнхарт Козеллек заметил, что прогресс исторических знаний отныне осуществляется за счет побежденных. Энцо Траверсо совсем недавно писал о том, что лишь опыт жертв сегодня представляется значимым, а опыт бойцов, с какой бы стороны они ни сражались, предстает как чистое выражение тупого насилия.

Я полагаю, что этот сдвиг от бойца к жертве, от воина к гражданскому сопровождает изменение в понимании суверенитета (которому такое значение придают в Кремле). Когда-то Карл Шмитт считал, что суверенитет, прежде всего, выражается в праве отменять законы и начинать войну. И право это в его сознании принадлежало государствам. Сегодня ситуация резко изменилась. Даже столь нелюбимая в России «сверхдержава», как США, сегодня всячески избегает использования армии за рубежом, в случае необходимости ограничиваясь применением авиации. А суверенное право нарушать закон и вести по своему усмотрению войны присвоено сегодня не государствами, а бандитскими образованиями типа «Аль-Каиды», ИГИЛа, сомалийских, нигерийских или йеменских исламистов.

Именно в «эпоху свидетеля» и развернулась российская кампания по изживанию постимперской травмы. Я думаю, что чрезвычайное значение Крыма для Путина во многом обусловлено отсутствием жертв и сопровождавшим крымскую историю образом «вежливого человека» — победителя, не проливающего невинную кровь. Донбасская кампания сразу пошла наперекосяк. Первым оглушительным провалом стало уничтожение малайзийского самолета. Если же взглянуть на общий образ войны, которую ведут так называемые ДНР и ЛНР, то мы увидим, какое значение в самые последние дни приобрели, например, жертвы обстрела автобуса под Волновахой или донецкого троллейбуса. При этом донбасская война не смогла произвести ни одной героической фигуры из среды бойцов. Попытки героизации Гиркина-Стрелкова быстро сдулись, и на первый план выдвинулись гротескные существа вроде Захарченко, Царева, Плотницкого или знаменитого Моторолы.

Эта ситуация существенна, потому что формирование фашистского сознания, как было неоднократно отмечено, нуждается в эстетической фазе — факельных шествиях, парадах, униформах, героизации в кино, живописи, литературе, в демонстрации силы и единства. Современная эпоха, однако, совершенно нечувствительна к героизации агрессии и насилия. Моторола и пушечное мясо груза 200 — вот тот диапазон образов, в котором фашизированное сознание теперь вынуждено искать опору. А фашизоидный дискурс теперь разворачивается в противоречивом пространстве между декларацией своего всемогущества и возрожденной силы и безостановочными жалобами на собственную жертвенность (распятый ребенок тут — показательный христианский символ). Нынешний российский фашист — это всемогущая и одновременно затравленная жертва.

3.

Мы — коллективные существа и всегда обретаем нашу идентичность в группах. Но наши идентичность и манера поведения зависят от того, в какие группы мы изначально себя помещаем. Я не являюсь фанатичным поклонником психоанализа, но, на мой взгляд, есть смысл обратиться для лучшего понимания этой ситуации к последователю Мелани Кляйн Уилфреду Биону.

Бион предложил различать разные типы групп. Один тип он обозначил как «рабочая группа», а другой — как «группа основных предпосылок» (basic assumption group). «Рабочая группа» — это тот коллектив, в котором вырабатывается демократическая личность. Она ориентирована на выполнение некой задачи, а потому предполагает кооперацию ее членов и дифференциацию их ролей. Демократическое общество состоит в основном из таких групп. В них личность формируется в уважении к другим личностям и различении их функций и компетенций. Одна из важных черт «рабочей группы» — способность к солидарности, потому что без такой способности группа не сможет выполнить стоящую перед ней задачу. Доминирование «рабочих групп» в демократическом обществе во многом, на мой взгляд, объясняет их способность к солидарным массовым действиям, недавно продемонстрированную манифестациями в поддержку Charlie Hebdo.

Российское общество культивирует «группы основных предпосылок» (Бион различает подтипы — такие, как «группа зависимости», «группа “борьба-бегство”» и т.д.). Именно в них господствует параноидно-шизоидная позиция Кляйн. В этих группах царит иллюзия, а главное — отказ от дифференциации личностей. Их первостепенная задача — отказ от собственного Я и слияние в некоем нарциссическом первичном единстве, в однородной и недифференцированной массе. Такие группы принципиально однородны, их члены совершенно нетерпимы к отклонениям от единого образца мышления и поведения. Если в «рабочих группах» идеал группы не антагонистичен идеалу Я, то в «группах основных предпосылок» идеал группы полностью разрушает идеал Я и занимает его место. Я замещается идеализированным нарциссическим лидером, покушение на авторитет которого воспринимается как покушение на всю группу в целом и ее членов по отдельности. Лидер опустошает членов группы, лишает их рефлексии, ответственности, чувства вины и т.д. Член «рабочей группы» готов признать свою ограниченность и инаковость другого, член «группы основных предпосылок» агрессивно не признает ни того, ни другого. Такие группы инфантильны и регрессивны, их идеал — полное однородное слияние, снятие различий и, как писал французский психоаналитик Дидье Анзьё, миф об утраченном рае — Эльдорадо. Они часто крайне деструктивны, полностью подчинены лидеру и легко переходят от паники к агрессивному мессианству.

Такого типа фашизоидное сознание, охватившее массы в России, с трудом согласуется с растущим историческим значением жертв, каждая из которых постепенно приобретает все более индивидуальные черты. Жертвы «индивидуируются», как сказал бы Жильбер Симондон, в то время как нарциссические «герои» параноидно-шизоидного склада в глазах окружающего мира все больше и больше дичают, утрачивая черты личностей. Если раньше это не имело принципиального значения и одинаковость могла считаться достоинством, то в «эпоху свидетеля» безликость «победителей» неожиданно вычеркивает их из истории. Однородность толпы перестает быть эстетически привлекательной. Жажда привлечь к себе внимание, преодолеть свою заброшенность и забитость оказывается неутоленной. Героическое самоутверждение выворачивается в инфантилизацию и виктимизацию самого проекта самоутверждения. Чем больше усилий вкладывается в проективное преодоление неполноценности, тем больше «герои» русского мира становятся похожими на закомплексованного Моторолу.