Надеюсь, Виктор Шендерович не будет в претензии, если я дополню три подмеченные им пошлости, от коих тошнит любого приличного человека, еще одной.

Той, что звучит по городам и весям и произносится с тошнотным пафосом и многозначительным вздохом.

«Да, моего деда (прадеда, прабабку, отца) расстреляли (сослали, умер с голоду, покончил с собой). Но не в том суть. Я это прощаю. Эпоха-то какая была! Достижения!..

Страну восстановили!.. Дружба!.. В космос летали! (Книжки читали.) Были, были у социализма положительные стороны». И т. д., в зависимости от интеллекта и темперамента. Со вздохом и чувством глубокого историзма в глазах. А также со светлой благодарностью прошедшим временам, что в общем-то дело доброе.

Боже спаси, я не за то, чтобы взывать к мести. Но, сдается мне, что-то сместилось в головах у соотечественников. Мощно так сместилось. Как сказано у Фазиля Искандера, «бывает эпоха, когда коллективную вонь народ принимает за единство духа».

Так вот, мы объяты сейчас этой вонью так, что не продохнуть. И как хотите, а мне лично очень не хватает такого голоса, хорошо бы молодого, но можно и не очень, который бы с маяковской мощью гаркнул: да будь ты проклята, власть, убившая (расстрелявшая) моего деда! Да пропадите вы пропадом с вашими достижениями, липой, враньем и лицемерием! Да в аду гореть вам, палачам, цензорам, растлителям малолетних и взрослых, всей этой своре псов с окровавленными мордами! Да по сей день не продохнуть от ваших миазмов, вы всю планету отравили так, что места чистого не найдешь!

А вот нету его, такого голоса. Голоса звучат мягонькие, въедливые, почти что, по Зощенко, тараканьи. И чем дальше, тем тише, благостнее, добродушнее. Типа: а родители мои ничего, с теплотой пионерство свое вспоминают (изрекается с сытой отрыжкой, после возвращения из Эмиратов–Турции–Таиланда). И колхозы бывали вполне приличные. И колбаска бывала (если бывала) получше нынешней. Квартиры давали. Все заодно были. Дружба. Мир. Благоденствие. Почти что Берендеево царство. Разве что взамен Берендея то сатана с усами, то знатный кукурузовод, то державный бровеносец.

И мы, вот с такими-то понятиями о добре и зле, должном и сущем, о чем-то еще мечтаем? Да нас уже, в сущности, как нации не существует, вот о чем все эти речи с непреложностью факта и говорят. Мы предали и предаем своих раскулаченных прадедов и умерших в блокаду дедов, высланных и погибших в ссылке родителей и дядей-теток. Мы самих себя предаем, со всеми потрохами и собственной трусливой и угодливой шкурой.

И вылезает сегодня на страницы петербургской газеты — вот совсем близкий пример — некто уже пожилой, наставник молодежи, переживший блокаду Ленинграда, и говорит, что 16-летний Юра Рябинкин, умерший от голода, чей дневник вошел в «Блокадную книгу», — «мальчишка, который не работал, не учился… выживал», так стоило ли о нем вообще говорить? И доктор политологии Сергей Караганов из самого МГИМО, тоже воспитатель юношества, без тени смущения в честнейших очах рассказывает, как, «прекрасно понимая, что вступаю в организацию с преступной идеологией и с преступной практикой», то бишь КПСС, сделал это исключительно «из карьерных соображений». И Людмила Жукова в «Литературке», прежнем надежном оплоте интеллигенции, вещает, что депортация крымских татар спасла этот народ «от гнева фронтовиков», благодаря чему он и сохранился, как «пчелиный рой».

Миллионы их, таких примеров. Почти столько же, сколько населения. Но беда-то в том, что это именно население. Не нация. Наше несчастное, запутавшееся, оболваненное, ослепленное население, летящее в пропасть, приветливо помахивая при этом ручкой. Хорошо летим…

И то: тысячи, десятки тысяч пропагандистов самого разного калибра трудились тут, как могли. Обрубали причинно-следственные связи, заставляли забыть о здравом смысле, на помойку, подальше, чтобы не докопаться было, выкидывали память, честь, совесть, сострадание. Сегодня в результате этих неустанных трудов достигнуто главное: убито понимание того, что всё переживаемое нами сейчас есть второе действие русской трагедии, начатой в 1917-м (про более отдаленные времена не говорим, хотя и надо бы). Разве что с антрактом небольшим на рубеже 80-х – 90-х.

И естественное чувство своего сородства с теми, убитыми, исчезнувшими, стертыми в пыль, пусть даже по крови и не роднёй, тоже убито. А оно сегодня — единственное, что сделало бы нас нацией. Не оголтелый полусумасшедший «крымнаш», а память. Но это надо именно что чувствовать. Хотя и понимать, самым что ни на есть трезвым умом, тоже не мешает.

На отравленной же почве вырастают, увы, только ядовитые грибы, даже если изначально они назывались боровиками и подберезовиками. А мы ее, нашу родную почву, всё травим и травим...

… Я не прощу власти своего расстрелянного в 1918-м прадеда, петроградского инженера-путейца. Не прощу умерших в блокаду предков, общим числом 14 человек, его потомков.

ибо надо наконец-то прямо сказать, не увиливая и не выкручиваясь, что ленинградская блокада — во многом следствие людоедской политики отечественных верхов времени и предвоенного, и военного. Не прощу умершей в 60 лет матери, школьницы блокадных лет, потом — фронтового санинструктора, многажды раненной. Не прощу собственного пионерского детства и комсомольской юности, отравленных ложью, которые мы тогда даже не замечали, как не замечают испорченного воздуха, ибо дышат им с пеленок. Не прощу 17-ти лет каторги, которые прошел мой учитель Лев Разгон. Не прощу раскулаченных предков своего свекра.

Не хочу слышать про добрую прежнюю власть. Мерзостью она была — и больше ничем.