Вопрос, вынесенный в заглавие, всегда вызывал у меня некоторое смущение, словно мы говорим не о судьбе народа и принципах его политической организации, а о предпочтениях сексуального характера. В массовом представлении русское государство является совершенным не благодаря разумным законам или устойчивым институтам, но когда управляется твердой рукой.

Актер Василий Лановой в своем интервью «Аргументам и фактам» выразил весьма популярные в России настроения: «Это в Люксембурге можно быть очень демократичным или в Швеции. В любой стране вот такусенькой величины (показывает крохотный кружок). А если это Россия, трудно себе представить, что станется, если немножко отпустить вожжи! Через два дня государства не будет! Негативное отношение к диктаторам, говорите? Это у кого?! У тех, кто хотел бы полную расхлябанную свободу?! Именно с ней Иван Грозный боролся своей железной рукой. Иначе бояре растащили бы страну (и растаскивали!). Вон, главный враг Курбский либеральничал. (Очень иронично.) Желал свободы, вольности! Ну и чем кончилось? Уехал, удрал на Запад! Так что я — за сильную государственную руку. Иначе... Столько ртов открывалось на Россию за ее историю! Если правителю не быть жестким, сильным, то сожрут страну в два счета! А как только напускают сопли наши либералы, всё, привет!» Василий Лановой не скрывает, кто был его музой, когда он играл роль кардинала Ришелье в очередной экранизации «Трех мушкетеров»: «И мой Ваше Высокопреосвященство из таких, из государственников. Для него главное — величие страны. Мне кажется, если бы Ришелье жил в XX веке, то был бы как Сталин. Держал бы страну вот так! (Сжимает кулак.) Государственник должен быть у руля!» Таким образом, с одной стороны, есть «сильная государственная рука», натянутые вожжи, плотно сжатый кулак, а с другой — свобода, которая трактуется Лановым как слабость, «расхлябанность», «сопли». Она грозит распадом страны.

Власть в рамках этого дискурса не является политико-правовой абстракцией, она антропоморфна. По крайней мере один орган — рука — у нее присутствует явно, другой, очевидно, подразумевается. Ведь множество соотечественников, без всякого смущения, осмысляют взаимоотношения власти и общества в категориях полового акта с элементами насилия. «Вставил», «опустил», «поимел», «прогнул», «поставил раком» — у нас эти слова политические и вообще потестатные, потому что относятся к любым иерархиям, не только государственным. Поиск в Google только одного словосочетания из этого политического словаря — «государство поимело» — дает 4 750 000 страниц. А ведь требования приличия заставляют меня ограничиться только относительно литературными смыслообразами. Все мы знаем, сколь богат русский язык, в том числе в описании взаимоотношений власти, отдельных ее… хм… органов и народонаселения.

Самобытный Содом

Характерно, что русский политический словарь пронизан аллюзиями не просто насилия, но насилия по преимуществу гомосексуального. Может быть, поэтому оценка гомосексуальности так скандализировала страну, задев, полагаю, нечто сущностное в коллективном бессознательном народа. Поборники мифа о «святой Руси», конечно, возразят: так называемая «пропаганда гомосексуализма» взбудоражила народонаселение только потому, что не наше это все, а занесено в Россию с Запада вместе с либерализмом и теперь отторгается здоровым телом как болезнетворный микроб. Отнюдь. Гомосексуализм на Руси был. И был, разумеется, своим собственным, так сказать, почвенным и самобытным.

Первый русский святой, князь Борис Ростовский, убитый в 1015 году людьми его брата Святополка Окаянного, вероятно, состоял в особых отношениях со своим постельничим «отроком». Воины Святополка, ворвавшись ночью в шатер Бориса, закололи их вместе. «Повесть временных лет» рассказывает: «И пронзили Бориса и слугу его, прикрывшего его своим телом, пронзили. Был же он любим Борисом. Был отрок этот родом венгр, по имени Георгий; Борис его сильно любил, и возложил он на него гривну золотую большую, в которой он и служил ему».

В принципе все правители Средних веков спали со своими слугами в одной комнате, а иногда и в постели как из соображений безопасности, так и для защиты от холода. В большинстве случаев не стоит искать в этом сексуального подтекста. Но как объяснить последние слова отрока Георгия, которые вкладывает в его уста автор «Сказания о Борисе и Глебе» (середина XI века): «Да не остану тебе, господине мой драгый, да идеже красота тела твоего увядает, ту и аз сподоблен буду с тобою сконьчати живот свой!» Почитание Георгия Угрина на Руси начинается довольно рано, около середины XI века.

В частности, он уже является во сне одному исцеленному вместе с князем Борисом: «Георгия оного, отрока святого Бориса, ходяща с нима и носяща свещю». Правда, в русской памяти князь Борис навеки соединился не с отроком Георгием, но со своим братом — Глебом Муромским, убитым по приказу того же Святополка Окаянного. Вместе они почитаются первыми русскими святыми-страстотерпцами.

То немногое, что мы знаем о сексуальной жизни в Московском государстве, свидетельствует о гомосексуализме как явлении абсолютно бытовом, представленном во всех слоях общества, от царского дворца до крестьянской избы. И Василий III, и его сын Иван Грозный, очевидно, состояли в гомосексуальных связях со своими приближенными, чему есть свидетельства современников. Впрочем, нравами двора Московия мало чем отличалась от Запада.

Зато иноземцы с удивлением и возмущением пишут о том, что такие сексуальные практики считаются нормой и за пределами Кремля. Вот что замечает английский путешественник Джордж Турбервилль, посетивший Россию при Иване Грозном: «Возможно, мужик имеет веселую, обходительную жену, которая служит его грубым прихотям,— он все же ведет животную жизнь, предпочитая мальчика в постели женщине. Такие грязные грехи одолевают пьяную голову».

Голштинский посол при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче Адам Олеарий сообщает: «Они [русские] так преданы плотским удовольствиям и разврату, что некоторые оскверняются гнусным пороком, именуемым у нас содомиею; при этом употребляют не только pueros muliebria pati assuetor (как говорит Курций) [лат. мальчиков, привыкших подвергаться женской участи], но и мужчин, и лошадей. Это обстоятельство доставляет им потом тему для разговоров на пиршествах.

Захваченные в таких преступлениях не наказываются у них серьезно. Подобные гнусные вещи распеваются кабацкими музыкантами на открытых улицах или же показываются молодежи и детям в кукольных театрах за деньги… Они сняли с себя всякий стыд и всякое стеснение...» В попытках объяснить приверженность русских «порокам» Олеарий почти дословно вторит Турбервиллю: «Напившись вина паче меры, они, как необузданные животные, устремляются туда, куда их увлекает распутная страсть».

Юрий Крижанич, проживавший в России с 1659 по 1677 год, удивляется по поводу распространенности «содомии»: «Здесь, в России, таким отвратительным преступлением просто шутят, и ничего не бывает чаще, чем публично в шутливых разговорах один хвастает грехом, иной упрекает другого, третий приглашает к греху, недостает только, чтобы при всем народе совершали это преступление».

«Попойка». Гравюра из книги Адама Олеария

Надо понимать, что иностранцы приезжали почти в дикую страну, где мораль не до конца подавила стихийную сексуальную жизнь. Отсюда слово «животные», которым и Турбервилль, и Олеарий награждают русских. На самом деле, в отличие от европейцев, русские просто не были знакомы с самоцензурой развитой культуры, вели себя откровенно и естественно, в прямом смысле без стыда, как его понимали европейцы.

В самой Западной Европе к тому времени церковь уже давно «христианизировала», то есть подчинила своему контролю частную жизнь верующих. И гомосексуализм, по крайней мере с XIII–XIV веков, преследовался как тяжкое преступление. Обычно он карался смертью разной степени дикости.

В России законодательство вплоть до 1832 года почти не касалось этой темы. Разве только при Петре в воинском артикуле 1706 года мелькнет смертная казнь за «содомский грех», но уже в 1716 году Петр заменит ее на телесное наказание. И в том и в другом случае речь идет о военных. К тому же в распоряжении историков немало данных, свидетельствующих о двусмысленных связях самого Петра.

Константин Маковский «Поцелуйный обряд». 1895 год

Я вовсе не хочу сказать, что среди русских встречалось больше гомосексуалистов, чем в Западной Европе — у исследователей, разумеется, нет никаких статистических данных. Однако очевидно, что по сравнению с европейцами наши предки были весьма толерантны в вопросах сексуальной жизни — именно так!

На укоры Курбского в «порочной» связи с Федором Басмановым Иван Грозный, например, отвечает: «А с женою моей зачем меня разлучили… (Царь обвинял бояр в смерти своей первой жены, Анастасии Романовой). А если скажешь, что я после этого не стерпел и не соблюл чистоты — так ведь все мы люди».

Важно отметить, что воинские артикулы Петра или законодательство 1832 года не были результатом собственного правового развития России, а заимствовались как раз из Европы. Петровские уставы были списаны со шведских, а закон 1832 года пришел из Вюртемберга. И после 1716 и даже после 1832 годов, когда пресловутая статья впервые появится в гражданском законодательстве, преследования гомосексуалистов были единичны.

Сам же гомосексуализм, естественно, никогда не был связан с какой-то особой приверженностью либеральным ценностям или западничеству. Достаточно сказать, что два крупных консерватора, славянофила и реакционера XIX века — граф Сергей Уваров и Константин Леонтьев — были гомосексуалистами или по крайней мере бисексуалами.

Убитый террористом московский генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович, дядя царя, антисемит, основатель Православного Палестинского общества и противник конституционных преобразований, практически открыто состоял в связи с некоторыми из своих офицеров, о чем с удовольствием злословили и в Москве, и в Петербурге.

Настоящие репрессии против сексуального меньшинства (лесбиянки таким преследованиям вообще никогда не подвергались) начнутся только при Советской власти с 1933 года, когда некие салоны гомосексуалистов объявят шпионскими ячейками. Но тогда и инженеров обвиняли в шпионаже, и военных тоже. Значит ли это, что инженеры и военные чужды нашим «традиционным ценностям»?

Николай Дмитриев-Оренбургский «Великий князь Сергей Александрович, цесаревич Николай Александрович и великий князь Павел Александрович в Царском селе». 1880 год

Блатные университеты

Выходит, что корни нынешнего скандала по поводу «пропаганды гомосексуализма» стоит искать не в истории русского народа, а, скорее, в социальной психологии наших современников. Комичная и пошлая консолидация нации по принципу интимных предпочтений сопровождается унижением и подавлением сексуальных меньшинств.

Думаю, «унижение» и «подавление» — ключевые слова в этой идеологической конструкции. Секс, насилие и власть мистически соединены в коллективном бессознательном народа. «Поиметь» и «опустить» тут популярнее, чем уважение человеческого достоинства и равенство всех перед законом.

Ведь странно, в самом деле, что при всем разнообразии существующих с незапамятных времен пыток обычные казанские менты из отделения полиции «Дальний» — подчеркиваю, не какие-нибудь декаденты в духе Пазолини, а наши, с пивасиком и футболом, конкретные такие, — выбирают не слишком «эффективный», но зато семантически богатый способ пытки как сексуального насилия бутылкой из-под шампанского.

Я против пыток, но, согласитесь, человеку с рационально устроенной психикой такой метод установления истины, через задний проход, может показаться слишком окольным.

Одновременно мы видим, как сбившиеся в стаи маргинальные подростки выражают свой протест против «извращенцев», заманивая их на свидания, а затем подвергая унижениям, которые выглядят скорее как прелюдия к половому акту «в особо извращенной форме», чем борьба за общественную нравственность.

Характерно, что в ситуациях, когда самые обычные мужчины оказываются в тюремной камере или лагерном бараке, инструментом выстраивания господства снова становится сексуальное насилие, причем «опущенные» занимают самую низшую ступень в тюремной иерархии.

И если политическое в современной России осмысляется через термины сексуального насилия, то сексуальное насилие — в особых обстоятельствах — становится формой реализации превосходства сильного над слабым, формой власти par excellence.

Кадр из фильма «Джентльмены удачи»

Многие ученые считают доминирующей культурой современной России именно криминальную, тюремную. Распространенность блатного арго, который практически стал нормой литературного языка, популярность шансона — это только внешняя сторона присутствия криминальной культуры в жизни страны. Вероятно, ее влияние гораздо более глубинное, ценностное и поведенческое. Причины, по которым именно криминальная культура заняла такое важное место в нашей жизни, вполне понятны.

Начатое революцией 1917 года и продолженное форсированной индустриализацией разрушение традиционной русской жизни, разрыв привычных социальных иерархий и связей, концентрация в городах масс плохо оплачиваемого, малообразованного населения, нищета и лишения предопределили стремительный рост преступности в Советском Союзе. Я уже не говорю о репрессиях и сознательном обращении в лагерных рабов миллионов людей, пущенных в топку экономики ГУЛАГа.

Так, если в 1917 году число заключенных составляло около 34 человек на 100 тысяч населения, то с началом массовой коллективизации и индустриализации эта цифра начинает расти: в 1929 году — 118, в 1930 — 179, в 1931 — 212 и т. д. Еще до начала большого террора, в 1935–1936 годах численность заключенных достигает примерно 1000 человек на 100 тысяч населения.

Амнистия 1953 года выпустила на волю 1 201 738 заключенных из 2 482 193 человек, находившихся к тому времени в лагерях и тюрьмах. Это примерно каждый 160-й, причем речь шла тогда не о политических, которые выйдут на свободу только в 1954–1955-м. На первый взгляд кажется, что каждый 160-й — это немного.

Однако следует учитывать, что на волю сразу, в течение нескольких месяцев, вышло множество отчаянных уголовников. Представьте, какое влияние эти криминальные элементы оказали на поколение, оставшееся без отцов. Считается, что всего через сталинские лагеря прошло от 15 до 18 миллионов человек. И отнюдь не все они были Варламом Шаламовым и Александром Солженицыным, при всем уважении к миллионам репрессированных безвинно.

Исследователи считают «дедовщину» в армии типологически схожей с тюремными порядками и трактуют ее появление в конце 60-х годов как первый системный натиск криминальной антикультуры на общественные институты, который повлек за собой их глубинную трансформацию. Якобы поколение, сформировавшееся под влиянием уголовников, автоматически воспроизводило в замкнутом мире воинской части первобытную иерархию, усвоенную во дворах и на улицах послевоенного СССР.

Впрочем, и после смерти Сталина численность сидевших держалась на достаточно высоком уровне, что предопределяло постоянное воспроизводство норм криминальной антикультуры в новых и новых поколениях. Вплоть до 1970 года численность заключенных колебалась на уровне примерно миллиона человек, правда, к началу перестройки снова перевалила за два, вернувшись к средним сталинским показателям.

Распад Советского Союза повлек за собой демонтаж диктатуры «высокой культуры». Действие же рыночных механизмов превратило криминальную романтику в самый востребованный продукт для телевидения, кинематографа, звукозаписывающих и ретранслирующих станций, распространив язык, поведенческие паттерны и ценности преступников на все общество.

При кризисе прочих идеологических систем тюремная антикультура стихийно стала консолидирующим нацию кодом, языком, понятным абсолютно всем. Фактически она явилась способом самоидентификации и самоопределения миллионов людей, оказавшихся выбитыми из привычной системы координат в идеологическую и социальную неизвестность. В этой terra incognita социальная жизнь возрождалась или, точнее, зарождалась на самых примитивных основах.

Обложка диска

Академик Дмитрий Лихачев еще в 1935 году называл эти основы первобытными или детскими: «Своеобразные условия, в которые поставлена воровская среда: постоянное враждебное положение по отношению к “легальному” обществу, примитивно-охотничьи приемы деятельности, бродячая жизнь, огромная роль личных качеств и “естественных” условий при совершении краж, общее потребление и т. п., создают условия, при которых в речи и в мышлении возрождаются явления, аналогичные первобытным.

Исследования криминологов сделали неоспоримым факт повышенной внушаемости у воров, равной, по некоторым психотехническим исследованиям, внушаемости 5-летних детей. Эта внушаемость создает необычайно благоприятные условия для внедрения традиционных обычаев и верований. Отмеченный еще Спенсером (The Principles of Sociology) консерватизм первобытных людей — факт, давно ставший общепризнанным, характерен и для вора.

Социальное подполье консервативно, блатной обычай косен, догматичен и деспотичен. Воровская среда живет традицией, догмой обычая, требует от вора не индивидуализации, а ассимиляции… Поведение вора в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о “приличии”, “хорошем тоне”, сложной иерархией подчинения друг другу.

Каждое из нарушений этих норм поведения карается воровским судом с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть воровской среды над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все, вплоть до мелочей, правила поведения, а в конечном счете общие, “коллективные представления”, которые делают поразительно похожими воров различных национальностей».

Нечего удивляться, что и от русского политического языка сегодня пахнет нарами и парашей. Характерно само понимание демократии, которое насаждается сверху. Официальные пропагандисты трактуют ее как власть большинства. От меньшинства в этой системе требуется лишь полная покорность. За меньшинством зарезервирован статус «опущенных». И гомосексуалисты как маркер либералов вообще оказались тут очень кстати. Так, например, родилось идеологическое чудо нашего времени — «еврогеи».

Между тем демократия — это, как известно, не власть большинства, а власть закона, призванного гарантировать равные права и возможности для всех граждан страны, не важно, находятся они в большинстве или в меньшинстве. В современной России, однако, быть в меньшинстве, политическом, национальном, сексуальном, каком угодно, — это род слабости или ущербности, который влечет за собой поражение в правах. «Опускание» слабого вместо его защиты рассматривается как норма.

В то же время власть в России, очевидно, не принадлежит большинству. Эта иллюзия, которая культивируется в сознании большинства, на деле бесправного и угнетенного.

Система работает, кажется, в точном соответствии с наблюдениями академика Лихачева: «Склонность принимать чужую установку, несамостоятельность и неспособность субъекта к спонтанному психическому акту, инфантильные формы поведения — таковы те психические факты, которые подготовляют почву образованию сложной сети коллективных представлений, охватывающих всю жизнь вора». Думается, для большинства важны не демократические институты, гарантирующие подлинное народовластие.

Большинство довольствуется самоидентификацией с верховным правителем как со «своим парнем», который соответствует «понятиям», воплощает в себе «коллективные представления», а потому обладает правом на насилие. Отсюда склонность Путина к криминальному арго, которую было бы опрометчиво списывать на дурное воспитание. Он всего лишь является президентом своего народа. И чем жестче Путин поступает с противниками, чем смелее действует в России и в мире, тем больше это встречает одобрения у массы населения.

«Опускать», «нагибать», «ставить раком» и т. п. — и есть власть в рамках той специфической криминальной культуры, которая господствует сегодня в России. Не будем забывать, что биологически власть — это, вообще, право альфа-самца обладать максимальным количеством самок (и самцов тоже), по крайней мере об этом свидетельствуют все исследования наших биологических родственников — приматов. И современная Россия, кажется, разделяет именно эту, откровенно биологическую, первобытную концепцию власти.

Впрочем, я далек от того, чтобы объяснять характер нашего государства лишь влиянием пенитенциарной системы Советского Союза. Рискну предположить, что тюремная культура всего лишь добавила некоторые стилистические акценты к уже существовавшей в России модели господства и подчинения.

При всех, безусловно, важных нюансах мы обнаружим континуитет базового принципа российской социальности от Московии к СССР и Российской Федерации. Власть есть сила, подавляющая и унижающая слабого. Вот, например, что пишет Адам Олеарий в XVII веке: «Рабами и крепостными являются все они.

Обычай и нрав их таков, что перед иным человеком они унижаются, проявляют свою рабскую душу, земно кланяются знатным людям, низко нагибая голову — вплоть до самой земли и бросаясь даже к ногам их; в обычае их также благодарить за побои и наказание. Подобно тому, как все подданные высокого и низкого звания называются и должны считаться царскими “холопами”, то есть рабами и крепостными, так же точно и у вельмож и знатных людей имеются свои рабы и крепостные работники и крестьяне. Князья и вельможи обязаны проявлять свое рабство и ничтожество перед царем еще и в том, что они в письмах и челобитных должны подписываться уменьшительным именем, то есть, например, писать “Ивашка”, а не Иван, или “Петрушка, твой холоп”.

Когда и великий князь к кому-либо обращается, он пользуется такими уменьшительными именами. Впрочем, и за преступления вельможам назначаются столь варварские наказания, что по ним можно судить о их рабстве. Поэтому русские и говорят: “Все, что у нас есть, принадлежит Богу и великому князю”».

Так же должны унижаться и иностранцы, пребывающие на службе у московского царя, сетует Олеарий. Одновременно посланник замечает: «Все они, в особенности же те, кто счастьем и богатством, должностями или почестями возвышаются над положением простонародья, очень высокомерны и горды, чего они, по отношению к чужим, не скрывают, но открыто показывают своим выражением лица, своими словами и поступками».

Таким образом, самоуничижение органично перетекает в унижение других — слабых и худых. Вместе они образуют своего рода кровеносную систему этой социально-политической организации c древнейших времен.

Стокгольмский синдром

Порою мне кажется, что отношение русских к власти ближе всего к стокгольмскому синдрому. Этот термин приписывают криминалисту и психиатру Нильсу Биджероту, исследовавшему захват заложников в Стокгольме двумя уголовниками в 1973 году. Пять дней они удерживали одного мужчину и трех женщин в отделении банка, угрожая им смертью.

При освобождении заложники попытались помешать полицейским, а затем, уже после суда, стали ходатайствовать об их амнистии, навещали в тюрьме. Одна из женщин, по слухам, даже обручилась с похитителем, другая основала фонд поддержки заключенных. У всех наблюдалось разрушение прежних социальных связей — с родными, близкими, друзьями. Психологи считают, что речь идет о защитном механизме, помогающем человеку пережить экзистенциальную ситуацию.

Сильный шок побуждал жертвы сочувствовать насильнику, оправдывать его, даже перенимать его идеи и пропагандировать их как прогрессивные и спасительные. Правда, для формирования «стокгольмского синдрома» существенны не только угрозы жизни, но и проявление насильником хотя бы «малой доброты» по отношению к жертве — то, что в России обычно называют «политикой кнута и пряника». Один из заложников, Свен Сафстром, признавался: «Похититель хорошо к нам относился, мы думали о нем как о Боге».

В роскошном томе «Творчество народов СССР» 1937 года издания читаем:

По-иному светит нам

Солнце на земле:

Знать, оно у Сталина

Побыло в Кремле…

Не вмещает стольких вод

Ширь Днепра сама,

Сколько есть у Сталина

Светлого ума.

В небе столько звездочек

Нету в синеве,

Сколько дум у Сталина

В светлой голове.

Как вкруг дуба молоди

Не видать конца,

Так и мы вкруг Сталина —

Дети вкруг отца».

Плакат «Великий Сталин - знамя дружбы народов СССР!»

Эта книга вышла в разгар большого террора. С августа 1937 года по ноябрь 1938 года было репрессировано 1 575 259 человек, из них расстреляно 681 692 человека. Характерно, что за главным приказом НКВД о большом терроре от 30 июля 1937 года под номером 00447 не стояло никаких оперативных разработок по выявлению врагов советской власти.

Указ устанавливал цифры подлежащих репрессиям произвольно, вероятно, с целью погрузить страну в ужас, экзистенциальное состояние всеобщего страха: разнарядка на расстрел была определена в 75 950, в лагеря должны были отправиться 193 000 человек. Эти цифры были механически разложены по регионам. Правда, регионы потом будут требовать увеличения «лимитов». И их будут увеличивать.

На этом фоне в декабре 1937 года проходят выборы в Верховный Совет СССР. Формально Россия получает парламент, избранный всеобщим, равным и прямым голосованием. В 1938 году он начнет свои заседания, тогда же учреждено звание Героя Социалистического Труда. На экраны выходит музыкальная комедия «Волга, Волга». Любовь Орлова, наряженная в ситец, поет:

Много песен над Волгой звенело,

Да напев был у песен не тот:

Прежде песни тоска наша пела,

А теперь наша радость поет.

Разорвали мы серые тучи,

Над страною весна расцвела,

И, как Волга, рекою могучей

Наша вольная жизнь потекла!

Существование стокгольмского синдрома известно ученым давно. Об этом, например, писала еще дочь основателя психоанализа Анна Фрейд в 1936 году. Феномен обожания грубого насилия многократно исследовался на примерах сексуального рабства и архаичных семейно-бытовых отношений, которые, очевидно, господствовали и в России с древних времен.

Вот что пишет один из самых сдержанных иностранцев, побывавший в Московии первой четверти XVI века, — Сигизмунд Герберштейн: «Есть в Москве один немецкий кузнец, по имени Иордан, который женился на русской. Прожив некоторое время с мужем, она как-то раз ласково обратилась к нему со следующими словами: “Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?” Муж ответил: “Да я сильно люблю тебя”. — “Но у меня нет еще, — говорит жена, — знаков любви”. Муж стал расспрашивать, каких знаков ей надобно, на что жена отвечала: “Ты ни разу меня не ударил”. — “Побои, — ответил муж, — разумеется, не казались мне знаками любви, но в этом отношении я не отстану”.

Таким образом, немного спустя он весьма крепко побил ее и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей, наконец, шею и ноги». Может, эту историю стоит отнести к длинному списку клеветнических измышлений о России, — например, тот же Олеарий отказывался в нее верить, — но как быть с русской народной поговоркой, дожившей до наших дней: «Бьет — значит любит».

Андрей Рябушкин «Семья Купца в XVII в.». 1896 год

«Домострой» середины XVI века наставляет: «Любя же сына своего, увеличивай ему раны… воспитай дитя в запретах… не улыбайся ему, играя… И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет». А вот о женах: «Жены мужей своих вопрошают о строгом порядке, как душу спасти, Богу и мужу угодить… и во всем покориться мужу; а что муж накажет, с тем охотно соглашаться…» А это уже про всех домочадцев — и детей, и жен, и слуг: «Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно, и больно, и страшно, и здорово». Таким образом, любовь, по мысли автора «Домостроя», — это прежде всего воспитание покорности с помощью наказания и запретов. «Не улыбайся ему»!

Можно спорить о том, чье влияние было определяющим: семьи на государство или государства на семью, однако очевидно, что речь идет об общих принципах построения и функционирования иерархических сообществ в России. Характерно заимствование государством семейных метафор, которые становятся ключевыми в описании взаимоотношений страны и ее хозяина. «Царь-батюшка» — это не официальный титул, но абсолютно естественный оборот для русской речи.

В 1721 году Петру Великому вместе с императорским достоинством уже абсолютно официально присвоили звание «отца отечества». Обычным же обращением к императрицам, которые правили Россией почти весь XVIII век, становится домашнее слово «матушка». Чего удивляться, что и Сталин удостоился канонического титула «отец народов», в то время как за Лениным в советском эпосе закрепился эпитет «дедушка». «Путин — это отец нации, его нельзя в чем-то обвинять», — заявляет уже наш с вами современник Арам Габрелянов, хозяин Lifenews и издатель газеты «Известия».

Поскольку современный режим в России стилистически постмодернистский, власть не ограничивается какой-то одной метафорой. Уже в начале нулевых возник политико-половой хит «Такого как Путин». В информационном пространстве периодически всплывают данные каких-то исследований, согласно которым каждая третья женщина видит во сне Путина. В честь дня рождения Путина студентки снимаются голыми для специального календаря, как бы «отдаваясь» ему, хоть и на фотографиях. Cам Путин играет роль хрестоматийного мачо, он охотно позирует с обнаженным торсом, на коне, с кинжалом на поясе, с тиграми, во главе стаи птиц или вот с та-а-кой рыбой. «Отец», очевидно, не самая главная и не самая важная из его ипостасей. Путин, скорее, возлюбленный нации или, говоря современным языком, ее гражданский муж.

Василий Сварог «И.В. Сталин и члены Политбюро среди детей в ЦПКиО им. Горького». 1939 годНеизвестный художник «Ленин и дети»Владимир Путин во время выступления на Манежной площади

Таким образом, Россия до сих пор не вырвалась за пределы брачно-семейной и гендерной метафорики, которая заменяет нам рациональную политическую мысль. Более того, наш язык в описании взаимоотношений власти и общества становится все более беззастенчивым. В прямом смысле слова. «Отец» легко превращается в «любовника» или «твердую руку» при жарком одобрении ширнармасс. «Бьет — значит любит», считает русский народ.

Минное поле истории

Конечно, психологические конструкции — важные, но все-таки шаткие основания для многовекового господства одного человека над громадной страной. Повторюсь: это, скорее, защитный механизм, выработанный сознанием народа и позволяющий людям примириться с неизбежностью такого господства: «Нам нужна твердая рука», как той барышне из рассказа Герберштейна нужны были «знаки любви» от мужа. Безусловно, власть в России обладает исключительными ресурсами, которые обеспечивают ее почти полную автономию от общества, о чем я уже подробно писал в предыдущей работе.

Именно это является реальной причиной наличия в России «твердой руки». Нужна ли она нам, обществу, на самом деле? Или это иллюзия больного сознания? Способен ли русский человек к демократии, самоуправлению и самоорганизации? Или он только и умеет, что воспроизводить навязанную государством модель почти биологического господства — подчинения, едва сам добивается власти над себе подобными, хотя бы и в микромире казанского отделения полиции «Дальний»?

Однозначного ответа на все эти вопросы, разумеется, нет. Уже тот факт, что Россия за истекшую тысячу лет так и не сумела создать устойчивые институты гражданского общества, говорит сам за себя. Ни земства, ни Дума не пережили революцию 1917 года, хотя оба института ее, несомненно, готовили.

В Англии в 1642–1649 годах именно парламент, основанный в XIII веке, возглавил революцию. Во Франции 1789 года это были Генеральные штаты, впервые созванные в XIV веке. Они сначала объявили себя Национальным собранием, а меньше чем через месяц — Учредительным. Самым устойчивым российским парламентом оказалась Государственная дума, учрежденная в 1993 году Борисом Ельциным и существующая дольше, чем ее прообраз времен Николая II. Тогдашняя Дума протянула 11 лет, с 1906 по 1917 годы.

Нынешняя насчит