«Преславная, прекрасная статуя..» (Вдогонку к юбилею)

О Солженицыне к столетию написано достаточно; теперь он – ещё и памятник, часть путинского мифа о "великой России".

Какова страна, таковы у неё и классики. Пожалуй, Солженицын – единственный пример почитания писателя на высшем кремлёвском уровне (не зря они с Путиным пили чай). И если памятник Бродскому или (когда-нибудь) Войновичу останутся частными проектами, то имперская "статУя" – явный заказ режима, в благодарность своему идеологу.

Памятники двум нобелевским лауреатам, Бродскому и Солженицыну, не просто антиподы с точки зрения вкуса, но и противоположны по смыслу. Если облик поэта устремлён в небеса, в сторону "небесного отечества", а сам он стоит на земле, то тяжёлая фигура юбиляра (с массивным постаментом) уже маячит "в небесах", давя своим "величием". Бог Саваоф и "почётный святой" со своими скрижалями. "Просто человеку" места здесь не остаётся. В полном соответствии с образом "пророка", выбранным при жизни.

Не странно, что в дни юбилея мне вспоминался Маркс, писавший об "иронии истории". Внеся когда-то огромный вклад в развенчание буржуазной мифологии, поздний Маркс заканчивает созданием новой мифологии, пролетарской, развенчание которой станет драмой новых поколений. "Отлёт от реальности" толкает к созданию мифов, как только научный анализ замещается идеологией.

Читайте также: Роковая ошибка Солженицына и Гайдара

Солженицын – жертва такой же "иронии". Развенчав советский миф, он становится пророком новой имперской химеры, не менее губительной для общества. Ставка на изоляцию и архаику, мифическую "народную правду" и православие – не менее тяжёлый удар по России, чем бывшая советская кабала. Неприязнь к Февральской революции (с позиций монархизма) – это неприязнь к европейской России в целом. К её европейскому будущему. Не удивительно, что штудии писателя (его колёса и узлы) выглядят, прежде всего, формой политической оценки русской истории – с позиций охранительства.

Впрочем, и Толстой видел в историческом романе материал для философских обобщений. Но беда Солженицына в том (на мой взгляд), что в отличие от классика, он вдохновлялся не анти-военным, христианским и гуманным взглядом на историю, а имперским образом России, даже если заявлял о "сбережении народа".

Отказ от наследия Февральской революции стал для Солженицына шагом к "путинизму", к их общему символу веры. Печальная ирония... Вырывая страну из пут коммунистической изоляции, толкать её на путь нового изгойства, к отсталости и полицейщине.

Замена Сталина Столыпиным, одной архаики на другую – дела не меняет. Но иначе и быть не могло: в поисках образа будущего писатель бился в рамках имперских моделей развития. Что не оставляло ему выбора – между одним типом прошлого и другим.

Свободная Россия по определению не могла быть имперским "жандармом Европы", стоять на страже моральной архаики. Ставка Солженицына на имперское могущество и конфликт с Западом (путинизм показал это) завела "русский мир" в такую яму, из которой (дай нам бог) выбраться живыми.

И снова возникают параллели с Толстым. Историософия Толстого (его утопия) была антивоенной, гуманной и христианской. Имперская утопия Солженицына осталась репрессивной, милитаристской и анти-гуманной. Оба русских классика были утопистами. Но моральный "вектор" их утопий разительно различен.

Именно поэтому Лев Николаевич останется в русской литературе её прекрасной страницей, выражением гуманности и света. В то время как имперская утопия Солженицына (несмотря на заслуги "Архипелага") помещает его имя в список хроникёров и творцов национальной катастрофы.

Две личности, два классика, разнящихся во всём. 

Если блуза одного – символ частного человека, презрения к социальному статусу (графству, дворянству, церковности),  то помпезный "френч" другого был заявкой на социальный "вождизм".

Моральная проповедь Толстого была его частным делом. Мессианство Солженицына – опиралось на ресурсы бюрократии. ("Как нам обустроить Россию" – типичный государственный проект). Имперство требовало одежды военного образца даже от писателя. В этом смысле образ Солженицына был достаточно цельным. Под подобными знамёнами вам требовался "френч", а не пиджак, и уж тем более не блуза анти-государственника.

Пожалуй, именно Толстой в русской литературе был единственным великим писателем, чей литературный дар равен его личности. Завещание похоронить себя на краю оврага, без крестов, надгробий и речей, в месте детских мечтаний о земном братстве – было продолжением его анти-имперских, гуманистических убеждений.

Государство до сих пор не знает что делать с Толстым, не может его использовать в своих интересах. Презрение к насилию оказалось столь мощным зарядом, что любой "официоз" разбивается о тексты Толстого.

И наоборот: Солженицын, поставивший себя на службу "великой России", тем самым присягал (фактически) насилию и полицейщине. Он ставил себя на службу Прошлому, а значит и национальной катастрофе – в перспективе. (Что бы он ни говорил о "сбережении народа" и сталинском терроре).

Он получил тот памятник, который заслужил – огромный, давящий, помпезный и холодный – с имперскими венками у подножия..

…Впервые имя Солженицына я услышал в телевизоре. В одной из "обличительных" программ 70-х запомнилась фраза: "Он такой человек, который в пустыне вам горсти песка не подаст". Образ "морального чудовища" выглядел уж слишком театрально. Стараясь опорочить врага, власть пробуждала интерес и любопытство. Потом сквозь треск глушилок – долетало чтение "Архипелага". И для меня (внука "врага народа", погибшего в лагере) наличие этой книги было важным открытием. Затем в журналы хлынули запрещённые романы и я зачитывался "Телёнком", переживая перипетии "подполья", конспирации и борьбы с КГБ. (По иронии судьбы всё это вновь востребовано).

Чтение было захватывающим. Но стиль определённо "напрягал", он казался слишком нарочитым. Налёт народности заставлял подёргивать плечами. "Крохотки..", "..волосы вздыбь..", "ни фуя"... Это был "утрированный" мир, нарочито стилизованный под "народную правду". Что-то вроде романа Толстого, написанного слогом Платона Каратаева,  что казалось нарочитостью приёма. "Зачем казаться проще, чем ты есть?" – думалось тогда. Но лагерная тема (вероятно) и требовала такого языка.

"Волосы вздыбь.." – в этом был весь Солженицын. Энергия звучания отражала "энергетику" портрета (речь, помнится, шла о каком-то политике либерального толка). Резкость, упрощённость, почти карикатурность. Это была оценка снизу, пренебрежительный взгляд большинства, упрощающий героя до условного, комичного рисунка.. В слове "вздыбь" была игра на понижение – не только образа, но и смысла.

Читайте также: Бунтующее "подбрюшье": почему империя Путина обречена на развал

Стиль Солженицына – именно такой. Прикрываясь народностью, он почти всегда – на понижение героя, на упрощение до ярких деталей. По такой же схеме народ даёт клички и прозвища, "убивая" личность "деталью". (А, "…заплатанной", – говрят мужики о Плюшкине, "убивая" его "кликухой"). Народная "игра на понижение", на растворение характера в подборе простых деталей – литературный приём самого Солженицына, для которого упрощающий взгляд снизу, "от народа" (а не вровень или сверху) – кажется ему наиболее точным и достоверным.

Но это, кажется, сомнительный подход. Как и доверие к народной правде вообще. Сначала почвенность»казалась мне свойством стиля. Более точное понимание пришло позже.

…Как "пророка" и "писателя земли русской" Солженицына (я думаю) сформировали три вещи. Тяжелейший лагерный опыт, учительство в школе и очевидность сталинистского зла, в борьбе с которым он ощутил себя "пророком".

Отрицательный смысл лагерного опыта точно описан Шаламовым. Монохромная картина мира, опыт упрощения реальности – естественное свойство человека в условиях выживания. Принудительная рационализация мира, утрата его оттенков – прямое следствие экономии сил, когда "лихорадочная работа интеллекта" помогает "высчитывать" стратегию выживания.

Этот опыт хорошо описан и самим автором. Но если у Шаламова – это путь утрат сложных человеческих свойств, то для Солженицына лагерный опыт – это путь "закалки" и "ковки" характера.

И всё же лагерь – это опыт упрощений. Выжив в ГУЛАГе и сокрушив своего Голиафа, – писатель утвердился в "пророческом даре". Но это был соблазн, вряд ли подкреплённый знанием истории.

В путинские годы он вживался в роль Фомы Опискина из "Села Степанчикова". ("Я знаю Россию – и Россия знает меня..").

Учительство довершило образ "пророка". Учитель математики, артиллерист (со специфическим опытом прицельной точности) Солженицын подходит к социальной реальности и к истории – с позиций технаря и математика ("формулы не сомневаются", а математика – поле "готовых ответов"). Записывая формулу, вы заранее настроены на нужный результат. Формула – только путь к нему. Инженерный тип мышления, где цель – решение задачи.

Подход к истории с позиции "верного ответа" – это подход Солженицына–историка и учителя – одновременно.

Но беда Солженицына в том, что учительский пафос был усилен комплексом победителя Голиафа. Он с триумфом едет по России – проповедуя народам и пророчествуя в Думе.. Пока река Истории мчится в другом направлении.

Упрощение, учительство и комплекс пророка  к концу жизни сделали писателя несколько комической фигурой. Ко встрече с Путиным он мало отличался от своего грядущего монумента. Светился от святости и был желанным талисманом для путинского империализма. Оставалось только подсадить его на постамент.

Читайте также: Путин наступает на старые, еще советские грабли. Просуществует ли РФ до 2024 года?

…Уроки Солженицына (на мой взгляд) – это уроки не писательские, а человеческие. Это сюжет о том, как опасно чувство триумфатора, победившего систему. Как иллюзорна ставка на мифы (от народной правды до поклонения "скрепам"). Как опасно и глупо историку быть идеологом, как комичен герой, решивший "пасти народы". И как ваши лучшие намерения толкают вас в ад, если вы мостите дорогу в прошлое.

Гений – это тот, кто видит будущее раньше остальных. К писательскому дару Солженицына это, очевидно, не относится. Хоть и не отменяет личного мужества. Выжив в условиях ГУЛАГа, он остался его жертвой, не сумев избавиться от ран, нанесённых авторитаризмом.

В сущности, он остался архивариусом прошлого. И его пропагандистом. Трагический анти-Пророк, с головой "Голиафа" в руке.

Підписуйся на сторінки UAINFO у Facebook, Twitter і Telegram